Дела Разбойного Приказа-6королев Тюдора. Компиляция. Книги 1-12

И Савва перекрестился.

– Ну, – сказал Трофим, – такого быть не может. Царь бы…

– Царь не поднимается.

Трофим помолчал, подумал и спросил:

– Зачем ты мне всё это говоришь? Почему раньше молчал?

– Раньше мне было боязно, – ответил Савва. – А теперь я ничего не боюсь. Ко мне сегодня ночью Мотька приходила.

– Как Мотька? Она же мёртвая.

– Вот мёртвая она и приходила.

– И что?

– Я, говорит, тебя, скотина, задушу, если ты правду про посох не скажешь.

– Ну а ей это зачем?

– А чтобы Марьяна обелить. Противно мне, говорит, что на Марьяна наклепали всякого. Говори, кричит, как было! Или задушу! И вот!

Савва открыл ворот, и Трофим увидел у него на горле синяки, будто его и впрямь душили.

– Это Мотька, – сказал Савва.

Трофим утёр пот со лба и спросил:

– Что ещё Мотька говорила?

– Пока ничего. Только велела, чтобы я пошёл к тебе и всё как есть поведал. И вот я пришёл.

Трофим подумал и спросил:

– Что она сказала: она сама повесилась или её повесили?

– Вот придёт к тебе, тогда и спросишь.

– Ладно, – сказал Трофим. – А как ты про Максима узнал? Тоже Мотька надоумила?

– Нет, это я сам, – ответил Савва. – У неё что? У неё только Марьян на уме. И она в меня как впилась, как стала душить! Я чуть проснулся. Глаза продрал, а ничего не видно. Мы же тогда в пыточной сидели. Как ты нас туда привёл, ещё в пятницу, и как оставил, так мы там и сидели: я, Спирька-сторож, да Шестак Хромов с рундука, да рынды эти двое, да Максим-метельщик. День просидели, ночь, ещё день, ещё ночь… И вот в эту ночь она мне и приснилась. Ты у Ефрема не сидел, боярин. Ефрем, если что не по его, знаешь, какой?! Он…

– Ладно! – строго перебил Трофим. – Дело говори, не заговаривайся.

Савва утёр губы, продолжал:

– Дело! Дело было простое, боярин. Ефрем нас всех в угол согнал, сбил поплотнее и ушёл. И вот от этой тесноты мне и приснилось, будто меня Мотька душит. Сам не знаю, как тогда проснулся. Не проснулся, задушила бы. А так протёр глаза – и ничего не видно. Но горло горит. Я по нему рукой провёл, а оно всё липкое, в крови. Вот какой сон! Меня стало трясти. А тут ещё, чую, кто-то сбоку заворочался. Я говорю: «Максим, ты это?» Он сразу затих. И ведь слышу, что не спит, но и не отзывается. Вот, думаю, какой этот Максим, у него что-то на душе припрятано, ей-богу! И я стал думать о Максиме, потом о Мотьке, о её словах… И так, мало-помалу, до утра додумался. А тут и Ефрем пришёл, велел подниматься, стал мимо нас ходить взад-вперёд и спрашивать, кто желает что-нибудь сказать, пока ещё живой. Мы все молчим. Только смотрю: Максим совсем раскис, весь белый, губы закусил, руки трясутся… И тут вдруг входит Зюзин, говорит, нашли злодея, Марьян Игнашин во всём виноват и сознался.

– Что-что?! – переспросил Трофим. – Сознался?

– Да, сознался, – сказал Савва. – Так тогда Зюзин говорил. Это я уже позже, наверху узнал, что его нашли убитого, а там нам Зюзин говорил – живого. И что он кое на кого показал. Так что, добавил Зюзин, нам сейчас лучше сразу сознаться, повторить, о чём Марьян показывал – и тут же привёл нас к кресту, а Ефрем нас всех, по одному, стал поднимать на дыбу и расспрашивать. Но никто ничего про Марьяна не вспомнил. Также и Максим молчал. Зюзин, я думал, станет гневаться, что мы молчим, а он наоборот засмеялся, сказал, что мы все иерои, государю верные, и велел нас всех оттуда гнать, из пыточной. Мы сразу пошли наверх. Быстро пошли, как могли. И вот мы идём наверх, Максим, вижу, возле меня держится. А наверху вдруг схватил меня за руку и говорит: «Я один дальше не пойду». Я его тащу вслед за собой, жаль дурака же, смотрю по сторонам и говорю: «Чего ты»? А он: «Меня там убьют!» «За что, – говорю, – вдруг убьют?» Он говорит: «Есть за что». Тьфу, думаю, дурень какой, надо сперва уйти подальше, а то вдруг Зюзин передумает и велит идти обратно?! И я Максима потащил ещё быстрей, и говорю: «Не бойся, я с тобой, я тебя до самой твоей лавки доведу и сапоги сниму, ты только молчи, пёс!» И он молчал, слава Богу. И вот я его завёл в каморку, там, конечно, пусто, никто его не ждёт и зла на него не замышляет. Он сел на лавку, снял шапку, весь мокрый, поворотился к иконе, перекрестился и говорит: «Слава Тебе, Царица Небесная, заступница, что ты меня не выдала, Ты же знаешь, я не за себя, а за государя радел». И ещё раз перекрестился, и пал на колени, и начал поклоны бить. Э, думаю, тут дело непростое, и говорю ему: «Ах ты, смердячий пёс, вот ты каков! На Богородицу поклёп возводишь!» Он: «Какой поклёп?!» А я: «Как какой?! Обыкновенный. Тебя, скотина, привели к кресту, ты побожился отвечать по совести, а сам на дыбе промолчал, козлина, через крест переступил, а теперь смотрите, братцы, его Богородица не выдала! Она с ним сговорилась! Да тебе за это надо язык вырвать! Глаза выколоть! Говори, пёс, что скрывал?!» Он весь в лице переменился, почернел и говорит: «Я ничего не таил! И никому зла не желал. Но если скажу про то, о чём не говорил, мне сразу руки по плечи отрубят».

И тут Савва замолчал и посмотрел на Трофима. Трофим поспешно велел:

– Продолжай!

Савва облизнулся и продолжил:

– Как только я про эти руки по плечи услышал, сразу думаю: ого, вот это кто! – и говорю: «Так это ты, пёс, украл царев посох?» Он отвечает: «Я не крал. А только прибрал с чужих глаз». Я говорю: «Куда?» Он молчит. Я к нему! И за горло его! И душить! Он аж почернел, глаза выкатил, рот открыл… Я отпустил его. Он говорит: «Хоть убей, хоть не убей, а не скажу. А даже скажу наоборот: что я и раньше ничего не говорил! И будут опять на дыбе поднимать, а я опять оттерплюсь! Будут огнём жечь, оттерплюсь, будут варить в кипятке, я опять оттерплюсь, не скажу! Такой грех на себя не возьму!» Я смотрю на него, думаю: ещё бы, ведь если он скажет, что брал посох, и посох найдут, то увидят на нём кровь и от этого сразу узнают, кто убил царевича. Ну а что будет дальше, и гадать не надо. Поэтому разве Максим в таком сознается? Да ни за что! Я ещё подумал и сказал: «Ладно, пёс, хочешь молчать, молчи. Только смотри, рук на себя не накладывай, ибо это тоже смертный грех. Сиди и жди меня». И развернулся, и ушёл. Искал тебя. Пока искал, мне рассказали, что Марьяна нашли мёртвого.

И Савва замолчал. Трофим подумал и спросил:

– И чего ты теперь хочешь?

– Надо тебе с Максима снять расспрос. Он тебе, думаю, расскажет. Так будет по-божески.

Трофим усмехнулся и подумал: это верно, надо поставить Максима к кресту. И вот Максим оробеет, сознается. Трофим пойдёт, найдёт посох, весь в крови, принесёт его царю… И что ему за это будет? Вначале отрежут правую руку по локоть, потом левую ногу по колено, потом… Ну и так далее. Да ещё скажут: тебе, пёс, было велено сидеть у себя в Козлятнике и никуда не выходить, а ты куда попёрся?! И отрежут ему уши, а после выколют глаза. И – на кол! Трофим усмехнулся. Ну а если не ходить к Максиму и дождаться Зюзина, прийти с ним к царю, показать на Марьяна, получить подарки, поехать домой… Да он уже однажды приезжал такой. Нет, даже тогда было ещё так-сяк, а тут это уже совсем не по-божески. Трофим мотнул головой, поднялся и сказал:

– Пойдём к Максиму.

И они пошли.

39

Идти к Максиму оказалось совсем близко. Они вышли, обогнули лестницу, миновали две двери, зашли в неприметный закуток под ещё одной лестнице. Там Савва на ощупь нашёл дверь и постучал в неё. Никто не отозвался. Савва негромким голосом сказал:

– Максим, будем ломать.

Максим так же негромко ответил:

– Открыто.

Савва толкнул дверь, они вошли. Максим сидел на лавке и перебирал метлу – на столе, перед лучиной. Прутья в метле были один в один, пушистые, духмяные. Максим убрал руки со стола и посмотрел на Трофима.

– Помогай Бог, – сказал Трофим.

Максим горько усмехнулся. Савва сказал:

– Чего сидишь? Принимай гостей.

– Это не гости, – ответил Максим.

Трофим снял шапку. Максим встал. Савва прошёл и сел на лавку. Трофим спросил, продолжая стоять:

– Знаешь, зачем я пришёл?

Максим кивнул, что знает.

– А ты кто таков? – спросил Трофим, доставая целовальный крест.

– Я Максим Терентьев сын Огалин, царев метельщик с Верха.

Трофим протянул Максиму крест. Максим побелел, как снег, не шелохнулся. Трофим, помолчав, сказал:

– Я знаю, почему ты посох спрятал. И я тебя за это не виню.

Максим упал на колени. Трофим подал ему крест. Максим схватился за крест, но целовать его не стал, а, подняв голову и глядя прямо на Трофима, начал говорить:

– Мало, боярин, знать. Ещё должно быть понимание. Ты понимаешь, что такое царев посох?! Царев, боярин, понимаешь?! Царь без посоха не царь! А посох – царь и без царя!

Тут Максим встал с колен, и, по-прежнему держа Трофима за руку, не подпуская целовальный крест, продолжил:

– Когда государь Василий помер, посох стоял подле ложа. И унесли Василия, а посох не посмели тронуть, и посох стоял, где стоял. Не было царя, был посох! Привели царевича. Сколько ему тогда было? Три года. И не осилил посоха Иван Васильевич, даже с места не смог его стронуть. Стали тогда бояре говорить: что делать? Когда государь ещё в силу войдет? Как нам до этого без государя быть? И тогда старший Шуйский, Андрей, вышел вперёд, всех растолкал, сказал, что негоже быть державе без присмотра – и взял царский посох. И стал всей державой править. И так он правил десять лет, никто не смел ему перечить. Но тут государь Иван Васильевич подрос, окреп, вошёл в отроческий возраст – и однажды вдруг взял да и вырвал у Шуйского посох! Не здесь это было, а ещё в Москве, в Тронной палате, при всех боярах, при всей прочей дворне. Ух, Шуйский тогда разгневался! Как ты смеешь, сопляк, закричал… А государь на него и не смотрит, а повернулся к псарям и велел: «Эй, слуги мои верные, а ну укоротите этого!» И взяли Шуйского псари. Затравили его псами насмерть. А царь-государь Иван Васильевич как взял тогда отцовский царский посох, так и по сей день его из рук не выпускает. И не выпустит! И даже если кто только до посоха дотронется, тому руки сразу по локоть обрубят!