Дельфийский оракул
Шрифт:
– Это ты? – отступала Этодайя. – Ты убил моих братьев?!
– Я, – тише шелеста волн был голос Аполлона.
– И сестер?
– Я дал им способ.
– А меня? Меня почему ты пощадил?
– Ты знаешь ответ.
И лучше бы правда была таковой, как сказала ей мать. Трон? Что ему этот трон, что город этот? Меньше значит он, чем песчинка на ладони Этодайи. И летит она, мешаясь с другими песчинками.
– Я люблю тебя, –
– Стрела… и нож… нож…
Она со всхлипом прижалась к Аполлону, обвила за шею, коснувшись волос, так нежно – прощаясь. И прежде, чем успел Аполлон остановить ее, выхватила нож и вонзила себе в сердце.
– Прости, – сказала она.
Аполлон позволил бы ей убить себя. Он и ждал этого удара, готовясь уйти в страну теней, где не будет ничего, даже боли. Но, словно мягкий лист, опустилась Этодайя к его ногам.
Она была прекрасна. Бледна. И драгоценный наряд ее украшали алые капли крови. Упал на колени Аполлон, не находя в себе сил, чтобы закричать. То касался он рукояти ножа, то убирал руки, не смея вырвать эту занозу из ее груди. Остановилось ее сердце.
И пусть умелым был лекарем Аполлон, но мертвое оставалось мертвым.
Поднял он тогда возлюбленную на руки. Легкой показалась она ему, легче пушинки. Понес он ее к отцовскому дому, уже не боясь ни стрел, ни копий, ни даже молнии Зевса, случись ей поразить Аполлона. В радость ему было бы умереть. Но никто не осмелился заступить путь чужаку.
– Здравствуй, Амфион, – сказал он, обращаясь к царю. – И ты, жестокая царица.
– Кто ты?! – Амфион глядел лишь на мертвую дочь. – За что убил ты моих детей?!
– Не твоих – ее! Молчишь, царица? Сбылось твое проклятье. Нет у меня больше сердца. Она украла его. Унесла с собой в Аид. И если вспыхнет в этом сердце хоть искра света, то… я буду рад…
– За что?! – прошептала Ниоба.
– За что? Не знаю. Я был рожден на безымянном острове, который до моего рождения служил пристанищем лишь чайкам. Я слышал с детства птичьи голоса и еще – историю о том, что должен отомстить. Тебе, царица! Ты убила моего деда. И гнала мою мать, как охотник гонит лань, желая, чтобы упала она без сил. За что? Не знаю. Ответь, царица. Молчишь?
Слезы текли по щекам Ниобы. И Аполлон, лаская волосы мертвой Этодайи, продолжил:
– Я ненавидел тебя, тебя не зная. И месть готовил. Славной вышла она, правда?
– Мои дети… – Амфион схватился за грудь.
– Твои дети сами убили себя. Такова их судьба. Я лишь шел ее дорогой. И только однажды попытался свернуть с нее. Твои сыновья… не желал я смерти последних. И думал оставить Фивы, не тронув твоих дочерей, лишь ее забрав с собою. – Он поцеловал холодный лоб возлюбленной. – Только – не позволили мне сделать это. Правильно ты прокляла свою дочь, царица! Вот только дочерью… ошиблась. Оглянись! Видишь – себя? Видишь! Она завистлива и ревнива, прямо как ты. И у нее холодное сердце. Это она потребовала у меня средство, чтобы извести всех сестер своих, обещая, что потом отпустит нас. Я дал ей это средство. Кто я такой, чтобы судить тебя? А вот она – судила. Но только нарушила слово.
Бережно положил Аполлон Этодайю к ногам ее отца.
– Ты лжешь! Он лжет, матушка! Лжет!
– Нет. Я не умею лгать. Узнаешь эту стрелу, Амфион?
Золоченая, легла она на тетиву.
– Скажи хоть слово, царь! И отступлюсь я. Будет жить твоя дочь. Станет царицей. Родит тебе внуков…
Молчал Амфион, схватившись за грудь. Не выдержало боли его сердце. Молчала Ниоба, глядя на мертвую дочь. И не оставалось у нее слез, чтобы оплакать ее.
– Тогда – пусть будет так.
Стрела впилась в горло Клеодоксы.
– Прости, змея, но о тебе печалиться я не стану…
И вновь не нашлось никого, кто осмелился бы заступить путь золотоволосому юноше. Уходил он из Фив и нес на плече лук, а в руках – кифару с одной оборванной струной.
Часть 3
Дети полудня
Глава 1
Пробуждение
Саломее снилось солнце. Яркое, желтое, оно падало прямо ей в руки, и Саломея боялась и уронить этот шар света, и обжечься о него.
– Что ты делаешь? – спросила Саломея у солнца. – Зачем ты привязываешь меня?
– Чтобы ты не убежала.
– Но мне больно!
– Пей, – приказывают ей.
– Не хочу!
– Пей, – нос ее зажимают, и в этот миг Саломея четко понимает – она не спит.
Солнце исчезло, точнее, оно есть, но далеко, за окном, отделенное от нее стеклопакетом и узорчатой решеткой. Свет режет глаза, и Саломея не может рассмотреть человека, склонившегося над нею. Она пытается оттолкнуть его, но руки ее по-прежнему неподвижны.
– Тише, – шепчет человек. – Только не кричи. Я тебе помогу… я тебе сейчас… пей же! Ну, пей!
Его мокрые пальцы лезут в рот Саломеи и пытаются раскрыть его. Ватные челюсти не способны оказать сопротивление, и горькая жидкость льется в ее горло. Чтобы не захлебнуться, Саломее приходится глотать.
– Вот так… сейчас…
Голову Саломеи наклоняют, и весьма вовремя. Выпитое выливается из ее горла, вымывая и содержимое желудка.
– Станет легче, сейчас. Погоди…
Солнце по-прежнему жжет глаза. И Саломея слабо скулит, а человек, оказавшийся рядом с ней, возится, трогает ее руки. Освобождает.
– Вставай, – требует он и тянет куда-то Саломею.
Как встать? Тело не слушается. Руки, ноги – как из сырого теста. А кости словно растворились.
– Давай, пока они не вернулись. – Саломею все-таки поднимают. – Ну же, если жить хочешь… ты же хочешь жить?
Хочет. И, преодолевая слабость, она делает шаг. А потом второй. Если бы не этот человек – скорее, он друг, нежели враг, – она бы упала. А с его помощью Саломея добралась до двери, за которой начинался бесконечно длинный коридор. Но ее потянули не к выходу, а куда-то вбок.
Беззвучно отворилась крохотная дверца, и Саломея оказалась в темной комнатушке, где пахло хлоркой, лимоном, мятой и еще каким-то едким дезинфицирующим средством. Ей удалось разглядеть полки и коробки, стоявшие на полках.
– Сюда. – Саломею втолкнули в этот закуток и набросили на нее пыльное покрывало. – Сиди тихо!
На покрывало упала еще какая-то ткань. Дышать стало нечем.
– Если тебя найдут, – пригрозил неведомый «друг», – ты умрешь!
Умирать Саломее не хотелось. Она сжалась в комок, пытаясь сдержать нервную дрожь и слезы, поползшие по щекам. Как она здесь оказалась?