Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда

До распространения идеи единой человеческой природы считалось, что рабы, прислуга, неимущие, женщины, негры, которые уже не были рабами, и отдельные религиозные меньшинства не могут пользоваться теми же правами, что и остальное население, потому что их не воспринимали как независимых разумных личностей, способных давать нравственные оценки. Представление о единой человеческой природе и универсальных правах помогло разрушить геттоизацию общества и отказаться от предоставления особых прав какому-либо классу, полу, вере или расе. Оно заложило основы будущего признания принципа равенства перед законом, хотя должно было пройти сто пятьдесят — двести лет, чтобы этот принцип реализовался как право голоса для женщин и отмена законов, допускающих дискриминацию по расовому признаку.

Сегодня многие отрицают единство человеческой природы, утверждая, что человек должен познавать мир в рамках, определяемых культурой, религией и историей, не имея права выходить за них. Отсюда уже недалеко до того, чтобы признать, что никаких универсальных прав и свобод личности не существует, и удовлетворить требование защитить культуры и религии от критики. Человек склонен соглашаться с тем, что представители разных культур по определению не могут понять друг друга. Именно на этом представлении базируются требования особых прав и понятия различных вариантов прав и свобод человека, например то, что женщины и “неверные” не могут иметь те же права, что и другие граждане.

Я родился и вырос в Дании — либерально-демократической стране, которая является одним из наиболее стабильных и толерантных обществ в мире, где граждане равны перед законом и пользуются большей свободой, чем в каком-либо другом государстве. Это проявляется в гендерных отношениях, доступности образования и медицинской помощи, возможности исповедовать свою религию и отказываться от нее, а также говорить и писать то, что думаешь и чувствуешь. Глядя на происходящие в мире события, я понимаю, что принадлежу к крайне привилегированной группе.

И все-таки ценить свободу меня научили люди именно из тех частей света, где она не является чем-то само собой разумеющимся.

Советское правозащитное движение сообщило мне больше об основах и предпосылках свободы, чем жизнь в одной из самых свободных стран мира. Для меня это очень важное и ценное наблюдение. Я благодарен СССР за возможность увидеть с близкого расстояния, что такое тоталитарная диктатура, хотя, разумеется, для мира лучше, чтобы подобные явления обходили его стороной; за возможность наблюдать те методы и средства, которые режим применял для запугивания населения, и то, как люди требовали соблюдать их право на свободу и уважать их достоинство. Они отказывались подчиняться “тирании молчания”, и в какой-то момент советскому государству пришлось выполнить их требования. Это был счастливый конец, хотя спустя двадцать лет события прошлого могут выглядеть иначе.

Слова Шамси про обмен рассказами задели меня, помимо прочего, и в личном плане. Они напомнили мне о моей собственной жизни и о том, насколько важно рассказывать и слушать истории своих самых близких людей. Я говорю о своем отце и историях, которые можно о нем рассказать.

Однажды он исчез. Не помню, чтобы я видел, как отец прощался и выходил за дверь. Его просто не было дома, когда я вернулся из детского сада. Он влюбился в юную девушку Бирте. Помню, как в одно из воскресений застал их на двуспальной родительской кровати. В спальне пахло свежими булочками с маком. Вскоре отец ушел из нашей квартирки в мансарде на улице Амагер Леневай в Каструпе. Спустя некоторое время мне с матерью и двумя младшими братьями тоже пришлось покинуть ее — дом выставили на продажу.

Должно быть, отец занимал много места в моей душе. Хотя вместе мы прожили от силы четыре-пять лет, мне очень не хватало его, и я долго не понимал, что с этим делать. Наташа считала эту привязанность очень странной. Как можно столько думать о человеке, с которым не имеешь почти ничего общего? И который к тому же проявил непростительную слабость в тот момент, когда в нем больше всего нуждались.

Когда у меня уже была семья и дети, мне захотелось разыскать его. Я написал отцу письмо, и однажды он мне позвонил. Я отправился на остров Лолланд, на приусадебный участок, где он в тот момент подрабатывал. Я узнал Бирте, его новую жену. У них было двое детей, моих сводных братьев. Я остался у них на уикенд, но мы так и не поговорили по-настоящему — он спешил на бега. Мы встретились лишь пару раз. Меня волновало, что это я должен был пытаться установить контакт, причем именно через Бирте — женщину, которая его у меня отняла.

Мы потеряли связь. Я больше не скучал по нему так сильно. Можно сказать, мне удалось найти ему место в архиве своей памяти. Он больше не был мифом, который мог избавить от тревог и дать ответы на все вопросы. Он перестал излучать энергию, превратившись в обычного человека со слабостями — большими слабостями, — и все же он оставался моим отцом. Однажды, когда я жил в Москве, он прислал мне поздравление с днем рождения, но я не ответил.

После начала карикатурного скандала я получил письмо. Оно лежало среди огромного количества других писем, которые текли в редакцию непрерывным потоком. На конверте было написано “Для Флемминга Росе/лично”. Когда я вскрыл его, оказалось, что это письмо от моего отца.

Здравствуй, дорогой Флемминг.

Извини, что я обращаюсь к тебе, если ты считаешь это неуместным. Ведь скоро будет двадцать лет с тех пор, как мы виделись, но я часто думал о тебе, особенно последние полгода из-за всех этих неприятных рисунков (но я разделяю твою позицию). Я подумал, что, если ты не против, нам надо бы встретиться, пока еще не поздно.

Любящий тебя отец

Мы встретились через месяц, в кафе. Он выглядел моложе, чем я себе представлял, — худой, в светлых брюках, ковбойке и темных очках, волосы и усы без следов седины (вероятно, он их подкрашивал). Мы пожали друг другу руки, он даже попытался обнять меня. Я заказал кофе, ему принесли кока-колу. Я наблюдал за ним, думая о том, что происходит в его душе. Он казался немного смущенным, но пытался преодолеть это чувство, правда, без особого успеха.

Я буквально закидал его вопросами, спросив, в частности, откуда родом его семья. “Из Америки”, — ответил он, добавив с усмешкой, что я, его сын, никогда не сталкивался там с проблемами. “К тебе там хорошо относились, ты же видишь”, — сказал он, словно подтверждая правдивость своих слов.

Он сообщил, что Бирте год назад умерла. Они развелись в 1999 году. “Я видел ее за день до смерти. Она посмотрела на меня как-то странно. Она передвигалась с помощью ходунков. Ее друг сказал, что она сама виновата, так как принимала слишком много лекарств”.

Я спросил, почему они развелись. “Она обманула меня”. Он не объяснил, что имеет в виду. Судя по всему, у нее был роман на стороне. Некоторое время они спали в разных комнатах, пока наконец их сын и ее брат не нашли Бирте какое-то пристанище. После развода сын порвал с отцом. Однажды он пришел к нему домой, сорвал с двери табличку с именем и разбил стекло.

Отец сказал, что я и мои братья первое время после развода навещали его и Бирте в их летнем доме, но я этого не помнил. Встречи прекратились, когда Бирте убедила его, что будет лучше, если мы не будем сравнивать его уровень жизни с условиями, в которых жила наша мать. Она считала, что для матери это будет дополнительное огорчение. У него были деньги, чтобы купить нам вещи, о которых мы мечтали, а у матери нет.

Я спросил, в какую школу он ходил. Оказалось, что мы учились в одной школе в Каструпе, но он посещал ее недолго. Его родители развелись, когда он был совсем маленьким, и мать переехала в Глоструп со своим новым мужем. Он нечасто видел отца, а отчим оказался “неприятным типом”, который плохо с ним обращался. Поэтому он периодически убегал из дома и мог отсутствовать по нескольку дней.

“Моя мать погибла в автокатастрофе”, — рассказал он. Ему в тот момент было около тринадцати. Несчастье произошло, когда он на своем мопеде возвращался домой по шоссе Гаммель Кейе Леневай.