Дело о мастере добрых дел

– На слабо не разведешь, - усмехнулся Эшта.
– Помню, сказать не могу.

– Лапаротомию под ниторасом делал или под эфиром? Гагал тебя дозировкам научил? С эфиром он сам нормально не умеет. Все время мало льет.

– Что?
– насторожился Эшта.

– Кишечные швы разошлись, я переделывал твою работу.

– Как?
– приподнялся Эшта.
– Как разошлись? Повреждения касательные, кишка была живая, все чисто, никаких сомнений...

– Подробно рассказывать, как они расходятся? Послеоперационный парез кишечника, вздутие, несостоятельность швов, перфорация, перитонит...

Эшта выругался.

– Сказал им, следить и не кормить раньше времени и чем попало...

– прошипел он.
– Так ты все знаешь? Он умер? Что следакам меня не выдал?

– Он жив, лежит через коридор напротив. На пятые сутки подбросили мне с перитонитом. У него там дочь и священник. Хочешь его увидеть - вставай. Не хочешь - лежи, я не заставляю.

– Дай еще вина...

– Не дам. Когда остальное вспомнишь, тогда поговорим, и про вино тоже. На Гагала зря не дуйся. Он этому свину, который оперировать запретил, морду бить рвался, еле оттащили. И он за тебя переживает. Так, что самому плохо. Если дойдет до суда, мы все подтвердим, что не ты виноват. Если надо, поговорю с крючкотворами из префектуры, они законы знают лучше нас, скажут, как надежнее выкручиваться. Только и ты им добром отплати. У них тоже работа. С них за нее спрашивают.

Эшта не ответил. Осторожно поправил на себе одеяло. Потом сказал:

– Подвинулся неловко. Рука болит...

Илан полез в соседнюю тумбу за лекарством. Чуть подождал, пока Эшта успокоится, на цыпочках прошел по палате до доктора Ифара, чуть наклонился - спал или слушал? Ифар молча взял его за руку и пожал.

Выглянул в коридор искать Мышь и практически нос к носу столкнулся с отшельником. Первое, что подумал - тот не отшельник, почему его так зовут? В палате с тусклой лампой на окне было незаметно, а в светлом коридоре - несоответствие должному образу в полный рост. Одежда чистая, хорошая, лицо загорелое, глаза светлые, волосы перец с солью, на черном половина седины. Выглядит моложе, чем есть, благодаря осанке. Он явно из флотских - выправка, походка, и это объясняет, почему он понимает ходжерский. Из военных флотских, он не простой матрос, он офицер. Тридцать лет службы в храме на окраине не стерли ни одной характерной черты. Илан кивнул, здороваясь. Отшельник замер прямо, как во время смотра. Вдруг медленно опустил плечи и кивнул в ответ. А взгляд изучающий, неотрывный.

– Все в порядке?
– спросил Илан.
– Вам дать провожатого?

– Не нужно, - тихо ответил тот.

– Что ж, в добрый путь. Спасибо, что отозвались. Я велю передать денег на храм.

– Разрешите вопрос к вам, доктор?

Илан немного удивился. Он думал, у таких людей на все вопросы заранее должен быть собственный ответ, иначе зачем вообще нужны священники, если не объяснять непонятное. Пожал плечами: спрашивайте.

– Как вы себе отвечаете на вопрос "почему я?"

– Очень просто, - отвечал Илан.
– Другим вопросом: а почему не я? Вы что-то еще от меня хотите сейчас? Извините, я очень устал.

– Прошу прощения, нет в мыслях вас утруждать.
– И вдруг покачал головой: - Вы атеист, как ваш отец, а жаль.

– Формально я единобожец, как вся моя семья, но не хочу углубляться в эту тему. Можно, я вас тоже спрошу? Не знаю одну вещь, хотел узнать.

– Давайте.

– Кто такие небесные посланники?

– Люди, - улыбнулся офицер-отшельник.
– С крыльями.

– Ангелы?

– Нет. Люди. С крыльями. Вам доброй ночи.

Илана дернуло. В прошлый раз от такого пожелания на госпиталь свалилось хофрское посольство. Но отшельник уже шел прочь.

Чем люди, видевшие ангелов отличаются от людей, которых видели ангелы, Илан уяснил. Осталось понять, чем различаются ангелы и люди с крыльями. И почему это не одно и то же.

* * *

Вопреки дурной примете, от пожелания доброй ночи ничего ужасного до самого утра не случилось. Не считая мелких и средне-крупных пакостей вроде того, что в первой общей палате больной помочился под кровать, а герой-любовник, снятый с забора, допрыгав на одной ноге, попытался выставить хлипкий временный ставень, вылезти и сбежать к своей любимой сквозь так кстати разбитое окно. Героя вовремя приняли под руки санитар и дежурный фельдшер и успокоили норником. В это время в приемнике с помощью пьяного пациента разбили объемную банку нашатыря, работать там стало невозможно, и беспокойный приемный покой пришлось переместить на край дезинфекции, развесив в коридоре и самой большой моечной простыни, чтобы отгородить его непростую работу от обычных госпитальных служб.

Сам Илан даже поспал немного, правда, не в палате у Рыжего, где кровать большая и подушка мягкая, а головой на подушке рядом с Палачом, который после истории с окнами, после общения с дочерью, после священника и доктора Арайны, чуть не затеявших теологический диспут, после обнаружения на себе разрезов, дырок для дренирования, швов и стомы, и бог знает каких еще потрясений, всерьез сбился с сердечного ритма и его пришлось поить, колоть, обтирать и обмазывать лекарствами и потом еще следить за ним. Сбежавшей дочери его, к слову, все-таки спохватились в посольстве, догнали ее и из госпиталя на остаток ночи увели. Но, поверх сиюминутных забот, Илан видел - Палач выкарабкался. Кто бы он ни был на самом деле, почему бы его ни называли Палачом, удовлетворения от хорошо сделанной работы, правильности принятых решений, некоторой недоступности сделанного другим (гордыня, наверное, но почему бы не погладить и себя по голове, причем, по шерсти) и радости за почти угасшую, но возвращенную человеческую жизнь это отнять не могло. Доктор опять мало спал? Ничего, чуть-чуть все же спал, даже есть ощущение отдыха. Пол слегка качается, когда Илан встает прямо и пытается идти? А нашатырь бодрит и будит, снова спать все равно невозможно.

Вонища от нашатыря к утру расползлась на всю огромную парадную лестницу, часть дезинфекции и половину коридоров на первом и втором этажах несмотря на то, что пахучее помещение закрыли и заткнули насколько могли плотно. Но там была откинута фрамуга над окном, и в хирургию воняло уже не из самого приемника, а с улицы, сквозь выбитые окна.

Вскоре, на первых лучах солнца, Илана позвали. С трудом держа глаза открытыми и вздрагивая от нашатырного духа, он в импровизированном приемнике доставал из плачущей девушки черенок расчески, проглоченный ею из чувства протеста. Девушку против ее воли собирались выдать замуж, она разломала расческу, но всю ее по частям, к счастью, проглотить не смогла, хватило одной ручки, чтобы образумиться и остановиться. Поиски единственного эзофагоскопа по госпиталю производила с трудом проснувшаяся, как и Илан, Мышь. Незадолго до рассвета она свалилась на лавку у предоперационной, но ее тоже поднял нашатырь. Нашла инструмент она в легочном отделении, в ящике у доктора Раура, за Мышью притащился нечистый на руку мальчик Шора, сделал вид, будто рад доктору, соскучился, и под шумок спер у Илана самопишущее стило, как он думал, незаметно. Был пойман за ухо, отоварен подзатыльником и отпущен восвояси после возвращения похищенного. При этом сокрушался, что у доктора Илана отличные воровские пальцы и отточенное внимание, Шоре бы такого учителя, он весь город обобрал бы, но нет, не судьба. Доктор по какому-то недоразумению человек до отвращения честный. Когда инородное тело позволило воровским пальцам и хитрым инструментам доктора Илана себя извлечь, девушка выпила половину большого кувшина воды, отказалась дать осмотреть себе живот и твердо попросила больше к ней не прикасаться. А приведшая ее тетка, всю процедуру сквозь зубы вздыхавшая неподалеку, нескромно поинтересовалась, женат ли доктор. Подававшая инструмент Мышь вместо Илана сказала: да, на своей работе. Девушка заморгала, тетка задумалась, а за простынью ткнула воспитанницу в бок и довольно громко заявила: "И что ты, дура, плачешь! Я б на твоем месте такому доктору что угодно показала бы и даже подставила!"

После, на выраженное Иланом вслух удивление по поводу случаев, явно подлежащих компетенции доктора Арайны, участившихся в последние сутки вокруг хирургического отделения, кто-то грустно сказал: так полнолуние же. Илан луну не видел месяц. То дождь, то снег, то работа. Он и с солнцем-то встречался редко. Но полнолуние хотя бы что-то объясняло. Тут обнаружилось, что эзофагоскоп со стола пропал, а мальчик Шора вовсе не убрался обратно в легочное, как некоторые решили.

На мыслях о том, что двух термометров, одного тонометра и прочих необходимых в ряде случаев инструментов по одной штуке на три с половиной корпуса госпиталя категорически мало, Илана нашел доктор Наджед. Он шел почему-то в сопровождении госпожи Джумы. Следом топала остальная свита. Секретарь, дежурный доктор Никар, ответственный по дезинфекции медбрат и почему-то советник Намур с печатью глубокой озабоченности на лице и папкой каких-то документов под мышкой. Доктор Наджед разговаривал, как охрипшая змея, но держался прямо, был решителен и готов к работе.