Демократы

— Ссс… Значит, так!

И вышел из комнаты.

Страх и неожиданность могут пригвоздить людей к месту, отнять у них дар речи. В комнате наступила тишина. Ландик и его гостьи не сразу пришли в себя.

— Хозяин, — вырвалось у Ганы.

— Боже, боже! — зашептала Милка.

— Директор! — воскликнул Ландик.

— Прогонят нас со службы, — еле слышно прошептала Гана.

— Что-то будет? — вздохнула Милка, сложив руки на коленях.

Обе они уставились в пол, не то советуясь с ним, не то силясь прочесть на нем свое будущее. Но пол молчал, как и все кругом. Когда молчание стало мучительным для Ландика, зазвучал его твердый и чистый, как хорошо отлитый колокол, голос:

— Тогда приходите ко мне.

Обе подняли на него глаза. Он смотрел на Гану.

— А я? — спросила Милка.

Опять воцарилась тишина. Потом, склонив голову и чуть слышно, Милка сама же и ответила себе:

— Ну да ничего! Где-нибудь устроюсь.

Гана положила ей руку на плечо.

— Мы не расстанемся, Милка.

А Ландик подумал: «Не слишком ли это много — сразу две?»

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Катастрофа

«Si duo faciunt idem, non est idem» [13] , — сказал бы делопроизводитель староместского окружного управления Сакулик, знай он, что произошло у Розвалидов на другой день после чая, устроенного в кафе «Центральное» местным комитетом женского общества «Живена» в пользу безработных инвалидов. Чета Розвалидов присутствовала на этом вечере. Оба пили не только чай, но и вино. Пан директор трясся в танце с девицей Дундой и, прижимая ее к себе, упивался упругостью свежего молодого тела и голубыми лужицами больших влажных глаз. Супруга директора, хрупкая, томная дамочка с пышной высокой прической, танцуя с молодым практикантом из банка, висела на твердой манишке его смокинга, как пурпурная лента ордена Белого льва. И — ничего особенного не произошло, только в антракте мясник и колбасник Толкош сообщил что-то пану директору, который сразу помрачнел и поспешно увел колбасника в одну из боковых комнат.

13

«Если двое делают одно и то же, то получается разное» (лат.).

Кухарка их, Гана, и Милка, их горничная, тоже захотели развлечься в этот вечер и из чистого любопытства отправились навестить молодого холостяка. Они пили тот же чай, что и «словацкие женщины», зато вина не видели и в глаза, не чокались, не танцевали, сидели на расстоянии ста пятидесяти сантиметров друг от друга — и такие страшные последствия.

Директор Розвалид еще и на следующее утро был так разгневан, что никак не мог успокоиться. Усевшись в халате за стол и помешивая ложечкой кофе, он сказал:

— Я глаз не мог сомкнуть от волнения.

— Да ведь ты всю ночь храпел, — возразила пани Клема.

— Что-то я не слышал.

— Зато я отлично слышала. Пришлось даже зажечь лампу и повернуть твою голову. Ты немного стих, а потом завел снова, сначала тихонько, потом солиднее, «хр-хр, хр-хр», потом все громче и выше: «хррр-хррр, хрр-хрр», словно дрова пилил. На самой высокой ноте «хр» оборвалось, и ты снова затих. Ты храпел так, что у тебя свалилось одеяло, лампа качалась, двери хлопали, когда ты втягивал и выпускал воздух. А еще говоришь, не спал! Это я не спала.

— Глупости. Я спал, как мышь на мешке, без конца просыпаясь. И сомнифен я искал. Нет его. Кончился. Вы никогда не следите за тем, что уже кончилось и что надо купить. Вас тут трое, а порядка никакого. Теперь весь день голова будет болеть.

— Вот тебе цефальгин.

— Это слабое средство.

— Тогда родан.

— Не поможет.

— Прими пирамидон, алкократин, паваль, саридон, рофеин — словом, все, что в аптечке. Но я думаю, что головная боль пройдет сама по себе. Это от похмелья. Ты перепил. Наверно, вино было плохое. У меня тоже дергает ухо.

— Вино было хорошее. Это меня девчонки разволновали. Вот оно — твое воспитание. Ты слишком мягка с ними. Вот они и делают, что хотят.

— Зачем ты испугал девушек? Это было так неэтично — мчаться с каким-то официантом на частную квартиру. Я бы его хорошенько отхлестала, чтоб не доносил в другой раз. А теперь я ищи новых служанок. Недели две пройдет, пока привыкнешь к новому человеку в доме…

— Можешь не беспокоиться. Я сам найду новых. А эти пусть убираются! Ведь это проституция! Не желаю держать в доме таких потаскушек. Они все раскрадут, все загадят. Разве можно пользоваться ложками, чашками, которые они залапали своими руками?

Директор повысил голос и заговорил быстрее.

— Ешь и не нервничай, — спокойно остановила его жена. — Они совсем не такие, как ты говоришь.

— У самых явных негодниц, — ворчал директор с набитым ртом, — ангельские лики. Посмотришь, девица вроде и до трех сосчитать не умеет, а копни — и окажется, что этот ангел отравил трех мужей.

— Ну что ты? Ганка — негодница? А Милка! Да это же еще ребенок.

— А шляются по ночам! Бегают на квартиру к холостякам! Бог знает, сколько времени я содержал этого негодяя.

— Так уж и содержал. Он для этого слишком горд.

— Слишком горд! — ехидно рассмеялся директор. — Знаешь, что мне говорил мясник Толкош? Я не хотел тебе вчера вечером рассказывать, это бы выбило тебя из колеи. Когда нас не было, в столовой каждый вечер горел свет. Толкош выследил, что наши донны в полночь выпускали «слишком гордого» пана комиссара из нашего дома. Видимо, интимная связь.

Пани Клема широко раскрыла глаза.

— Говоришь, от нас?.. У нас в столовой?

— У нас. Играли на пианино, пели, танцевали и бог знает чем занимались в твоих комнатах… Толкош прикладывал ухо к стене и все слышал… Договорились покупать мясо у него.

— Какая наглость! — разгорячилась пани Клема. — Вот никогда бы не подумала… Говоришь, у нас? — все еще сомневаясь, переспросила она.

— У нас, у нас!

— Здесь, в этих комнатах?

— Здесь, здесь!

— Ну, это уж слишком… Вышвырнуть их немедленно!

И пан директор отшвырнул в сторону ножик.

— Выгнать, и точка!

Так и случилось, что Гана и Милка получили свои расчетные книжки и жалованье за полмесяца вперед, с тем чтобы немедленно покинуть дом.

Это, конечно, было жестоко. Но что поделаешь? Пан директор не пожелал ни смотреть на девушек, ни разговаривать с ними, когда отдавал им книжки и деньги, он лишь указал им на дверь.

Девушки не оправдывались, не стали объяснять хозяину, что на квартире у этого молодого пана ничего безнравственного не произошло. Директор был оскорблен в своих лучших чувствах, а девушек обидела несправедливость хозяев. И это награда за верную службу, думали они, потрясенные до глубины души. Молча взяли книжки и деньги, уложили вещи и отправились на станцию.

На площади Милка остановила Гану.

— А пан доктор? — удивленно спросила она. — Мы даже не простимся с ним?

— Не идти же к нему на службу. Простимся в письме.