Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Он будет нас искать.

— Что ж, найдет, коли захочет.

Они снова двинулись в путь, но не прошли и пятнадцати шагов, как Милка, остановившись, опять схватила Гану за руку.

— А ведь пан доктор, наверно, и женился бы на вас!

— Женится, если захочет.

— Вы сами гоните от себя счастье… Такой милый пан…

— Железнодорожный билет не может помешать счастью.

— Но отдалит.

— Пусть.

Это говорила не Гана, а обиженная директором прислуга. Гана чувствовала себя оскорбленной, а в таком состоянии люди часто несправедливо обижены на весь белый свет. Она никому не может открыто смотреть в глаза, и лучше, если и ее никто не увидит. Сейчас ей все опостылело: и хозяева, и Ландик, и его любовь, и ее любовь к нему, и весь свет. Так бывает, когда человеку очень больно. Напрасно люди станут показывать ему тысячу крон

и рассказывать, как прекрасен день, чтоб он засмеялся и порадовался. Он будет только вздыхать.

— Пан доктор ведь сказал, чтоб вы пришли к нему, — твердила свое Милка.

— А мое доброе имя?

Милка замолчала.

Девушки решили ехать домой. Гана — к тетке Шебестовой в Ловасовце, Милка — к родителям, в Язернице. Им было по пути до Горебрежья, где Милке надо было выходить.

В вагоне обе молчали: каждая углубилась в свои мысли. Прощаясь, обнялись и расцеловались. Гана долго гладила Милку, положив голову ей на плечо.

— Я напишу тебе, где устроюсь, — говорила Гана сквозь слезы, обнимая Милку.

Обе едва подавляли рыдания, так грустно им было расставаться. Глаза у них наполнились слезами, а у Милки они потекли по розовому лицу к уголкам еще более розовых губ.

— Какая несправедливость, — хныкала она.

— Всегда была и будет, — подтвердила Гана.

А директор Розвалид тем временем нанял новую кухарку — Жофию. Многие предлагали свои услуги, но Жофия оказалась самой толстой. Лицо у нее было как хлеб с поднявшейся коркой. В дверь она пролезала с трудом, да и то боком и поджав живот. Пол прогибался под ней. Когда она ходила по чердаку, лампа на потолке качалась, а семейные портреты живых и мертвых Розвалидов пускались в пляс. Именно полнота ее и прельстила директора. Ему очень хотелось потолстеть. Он пил молоко, ел сыр, творог, мучные блюда, но ничего не помогало. Может быть, подумал он, толстая Жофка поможет и ему прибавить несколько килограммов и он не будет тонким, как прут, к которому подвязывают фасоль. Но после первых же обедов он понял, что дал маху, уволив Ганку. Теперь он уже допускал — сначала про себя, а потом и говорил вслух своей жене Клеме, — что ее провинность была не столь уж велика. За пятым обедом он сказал, что провинность была совсем маленькой. Промах все острее давал себя знать, а грех растопился, как масло на солнце. За шестым обедом от греха не осталось ни малейшего жирного пятнышка.

— Да ведь эта Жофа просто дура, — огорченно сказал он как-то за обедом, когда блинчики оказались тверды, как подошва. — Разве сравнишь с Ганиными?

А Клема еще поддразнивала его:

— Я говорила тебе!

— Что ты говорила? Ничего ты не говорила. Никогда не откроешь рта, когда надо. Ты виновата! Все, что должно быть мягким, стало твердым, а все, что должно быть твердым, стало мягким. Ячневая каша, рисовая — как щебень; кнедлики как камень; мясо как подошва; рулет — словно его коптили в трубе; хлеб всегда с подгоревшей коркой, а ты ведь знаешь, как я люблю нижнюю корку. Бифштекс тонкий, как ладонь, а ему полагается быть пухлым, с кулак, глазуньи всегда растекаются… У кого эта дура служила?.. Почему она не разотрет ни горох, ни фасоль?.. А тебе и горя мало. Ни о чем не позаботишься! Что ты делаешь целыми днями? Могла бы и на кухню заглянуть!

— Ты сам нанял это золото. Зачем вмешиваешься в дела, в которых ничего не смыслишь?

— У нее на лбу не написано, что она бездарна… Пока эта копна сена тут, у меня всегда будет запор. Во мне скапливаются всякие бациллы… Вот ангина начинается.

— Против нее хорошо помогает алукол.

— Сода лучше… Но попробую минеральную воду, цыгелку или лугачовицкую… Иногда у меня и голова кружится. Где тот рецепт?

— Юптон?

Он достал блокнот, совсем так, как когда-то Милка изображала это у Ландика.

— Юптон, говоришь? От чего это?

— От высокого давления.

— У меня тут йодолоза.

Записав юптон, он опять завел разговор о Гане:

— Когда она была тут, я чувствовал себя вполне прилично. Она уже знала, что мне можно и чего нельзя… А все этот глупый комиссар. Как его фамилия?

Чего легче? Розвалид, как и Дубец когда-то, решил поговорить об этом чиновнике с окружным начальником. Ведь из-за него, собственно, он лишился хорошей кухарки. Пусть этого типа переведут куда-нибудь из Старого Места, тогда можно написать Ганке, чтоб она вернулась.

Прежде всего он навел справки в банке.

— Доктор Ландик должен нам?

— Пятьсот крон, — доложил практикант, танцевавший с пани

Клемой в тот злополучный вечер.

— Вексель?

— Вексель.

— Кто поручитель?

— Штефан Ландик.

— Наш вкладчик?

Практикант опять порылся в книге вкладов.

— Нет, — констатировал он.

— Не отсрочивать.

Это значило, что, когда наступит срок, доктору Ландику придется немедленно оплатить вексель.

— Если не заплатит, опротестовать! — добавил директор, заранее радуясь тому, как удивится Ландик, когда ему вдруг объявят: «Просим наличными… Кризис, знаете… Мы вынуждены…»

Мстительный человек был этот пан директор. Ему показалось мало того, что бедняге придется юлить и выкручиваться. Он повидался-таки с окружным начальником и пожаловался на Ландика. Выслушав его и ударив по столу красным карандашом, начальник излил ему свою душу.

— Вы бы, пан директор, лучше постучали в лоб более влиятельного лица, чем я. Я ведь уже дважды требовал перевода Ландика. Если я и в третий раз напишу, того и гляди переведут меня, а не Ландика. Самое влиятельное лицо — наш президент. Обратитесь к нему, — посоветовал начальник. — Знаете, как это делается: если один человек не в силах раскачать столб, его начинают раскачивать двое, трое, шестеро. Не помогло одно письмо — надо послать второе, третье, четвертое. Между нами говоря, сегодня доступны и самые высокие вершины. Каждый может отнести свой камешек на высокое место и толкнуть его. С одной вершины камешек скатится на другую, пониже, оттуда в долину, и вы даже чихнуть не успеете, пан директор, как голова ваша будет пробита и окровавлена. Я знаю это по опыту.

Начальник понизил голос и шепотом добавил:

— Напишите письмо президенту. Обрисуйте положение вещей: так и так, необходимо, мол, в интересах народа, общества, морали перевести Ландика. Я буду вам очень признателен. Я этот столбик уже давно расшатываю…

— Хорошо. Кстати, я ведь хорошо знаю пана президента, еще с той поры, когда он был жупаном.

— Тем лучше. Так всегда бывает: как только человек становится влиятельным лицом, у него сразу же появляются родственники, приятели, знакомые. Люди липнут к сильным мира сего, как мухи к меду… Это, конечно, не относится к вам, пан директор. Вы действуете бескорыстно, в интересах общества, службы… Обязательно напишите. Возможно, что-нибудь выйдет; попробуем вырвать кол общими усилиями.

— Попробую. Спасибо за совет.

Вечером пан директор почувствовал тяжесть в правом боку. Пани Клема вынуждена была делать ему согревающий компресс.

— Не иначе как от старой брынзы, которую подали с лапшой, — охал он. — А вам и дела мало. Я не для того плачу кухарке, чтобы самому нюхать брынзу, не испортилась ли… А все этот комиссар!

Когда ему полегчало, директор стал сочинять письмо:

«Глубокоуважаемый пан президент!.. Надеюсь, Вы милостиво простите мне, что я обращаюсь прямо к Вашей милости и тем самым краду у Вас драгоценное время, которое Вы отдаете на благо нашей страны… Вы вряд ли помните, но я никогда не забуду, что, когда Вы еще были жупаном и посетили нашу городскую больницу, я имел счастье быть на обеде, который Вы почтили своим присутствием. Я сидел четвертым справа от Вас и произнес тост в честь Вашей энергии и справедливости. Вы, пан президент, удостоили меня потом продолжительной беседы о ненужности городских сберегательных касс, в чем я, как банкир, полностью с Вами согласился. Мы с Вами увлеклись разговором, и в спешке Вы, глубокоуважаемый пан президент, даже изволили захватить мою трость вместо своей. Это придает мне смелости обратиться к Вам… как к человеку высоких моральных достоинств…»

И так далее.

Письмо было написано и послано заказным.

Бригантик был прав, говоря: «Если не можешь раскачать столб, возьми в помощь двоих, троих, десятерых, и вы выдернете его».

Президенту письмо понравилось: не только лестные выражения, такие, как «энергичный», «справедливый», «благо страны», «человек высоких моральных качеств», но особенно упоминание о трости (он об этом помнил) и о совпадении взглядов на городские сберегательные кассы, которых он придерживался до сих пор, расположило его к автору письма. Все это доказывало, что он когда-то действительно разговаривал с этим человеком и тот действительно произнес тост в его честь. Значит, директор не врет. Поэтому Розвалид сразу стал ему симпатичен, а Ландик неприятен, видимо, он и впрямь недостойный человек. Тем более что это было уже пятое письмо с требованием о переводе Ландика. Президент вышел из себя:

Поделиться с друзьями: