День без конца и без края
Шрифт:
– Нет, я только еще собираюсь.
– А откуда вы знаете, что она сразу так и полезет к вам в сеть?
– Нет у меня сети.
– И вы хотите удочкой так вот с ходу поймать на уху?
– И удочки нет у меня.
– Чем же вы будете ловить, рубашкой?
– Острогой...
– Он подошел к тальниковому кусту и достал оттуда трезубец, насаженный на длинный тонкий шест.
– Этой штукой ночью бьют, с подсветом, - сказала Муся.
– А я и днем умею.
– Как это?
– А вот так, смотри...
Он скрылся за кустом. Через минуту, стоя в маленькой долбленой
– Видала?
– показывает он Мусе.
– Здорово!
– восхищенно произносит она.
– Как вас зовут?
– Меня? Василий, Силантьев...
– А меня Муся.
– Слыхал.
Костер на берегу реки. Двое молодых парней и Муся едят уху. Муся уже успела обсушиться.
– Кто же вас выучил так бросать острогу?
– спрашивает Муся.
– Дядя Аржакон, - отвечает Василий.
– Кто, кто? В жизни не слыхала такого имени.
– А между прочим, про него сам Пушкин написал, - сказал Василий.
– Где это? Не помню.
– Ну как же! "И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус..." Так вот тот самый дикий тунгус и есть мой дядя. Правда, он теперь уже не дикий, а совсем прирученный. Домашним стал.
– А почему вы не похожи на тунгуса?
– Почему нет? Немножко есть такое дело.
– Он приставил пальцы к вискам и растянул глаза.
– Ой, и в самом деле!
– засмеялась Муся.
– Как интересно!
– Чего? Тунгусом быть?
– Нет, иметь такого дядю. А вы учитесь или уже окончили?
– Оканчиваю лесную школу... Потом поступлю в Петровскую академию...
– А я поступлю на высшие Голицынские курсы при этой академии. Там сейчас моя сестра учится.
– Слыхал. Серьезная барышня...
– Ей официально засчитывают практику у папы. А мне нет.
– Где же ты учишься?
– В коммерческом, в Тюмени. Мне уже немного осталось.
– Сколько?
– Пять лет.
– Пустяки...
– говорит Василий.
Верхом на лошади подъезжает Муся к селекционной станции. Вдали виден двухэтажный, обшитый тесом лабораторный корпус, жилые дома, конюшни... А здесь, на переднем плане, огромные, на много десятин, питомники; и пшеницы, и ржи, и овса, и кукурузы, и картофеля, и чего только нет здесь; все забито аккуратными рядками, всюду таблички с надписями, и все по делянкам. И люди, кропотливо обрабатывающие эти делянки, - все больше молодежь.
Ирина обрабатывает колосья, увидев подъезжающую Мусю, распрямляется.
– Ты где это носишься?
– Меня дядя Федот посылал лошадь искупать.
– За это время и слона можно было вымыть. А кто деляну за тебя станет обрабатывать? Дядя Федот? Или колоски ждать тебя станут?
– Не беспокойся, от тебя не отстану...
Муся шевельнула коня, и он перешел на рысь.
Возле конюшни неподалеку
стоял и ждал ее конюх Федот, чернобородый, в длинной синей рубахе, перехваченной тоненьким ремешком.– Иль случилось что?
– с тревогой спросил он подъезжавшую Мусю.
– Да ничего особенного, - отвечала Муся.
– Просто я упала в воду, ну и обсыхала.
– Не ушиблась?
– суетился Федот, привязывая коня.
– Пустяки...
– Сестрица на вас гневается. Самая, говорит, кастрация колосков подошла, а она прохлаждается.
– Ее просто завидки берут, что я быстрее работаю.
– А что же это за кастрация такая? Ну, к примеру, жеребца облегчить или там боровка - это я понимаю... Промежности, значит, вычистить. Лишние штуки, извиняюсь, удалить. А здесь колоски. И что у них могут быть за штуки? Я, конечно, извиняюсь... Мудрено...
– Все очень просто - надо пыльники удалить, ну, тычинки, а пестики оставить...
– Гм... значит, и у пашеницы есть тычинки, да ишо и пестик? Скажи на милость, всю жизнь прожил, а вот ни тычинок, ни этого самого... у пашеницы не видал.
– Да поглядите, я вам покажу. И научу, как делать кастрацию.
Муся и Федот подходят к пшеничной делянке. Муся берет колосок и пинцетом начинает отводить ость.
– Вот видите?.. С еле заметной пыльцой - это тычинки. Их удалять надо... Вот так. А этот стволик с рыльцем - пестик. Его оставляют. Понятно?
– Ну-к, дайте я попробую.
Федот робко взял пинцет и неуклюже зажал его толстенными пальцами.
– Да вы не так... Надо чтобы он ходил... Вот так...
Федот опять сжал пинцет, на этот раз с каким-то остервенением стал пырять в колосок, аж вспотел...
– Да вы же не захватываете пыльники, - говорит Муся.
– Нет, милая, знать, мне не дано, - сказал Федот.
– Вот жеребца я могу завалить или борова. А здесь не дано.
– Вот смотрите, как я...
– Нет, нет... Да мне и некогда. К Ивану Николаевичу надо. Лошадь просили запречь.
Федот уходит.
Он входит в лабораторный корпус, подходит к дверям кабинета Твердохлебова и казанком указательного пальца осторожно стучит.
– Войдите, - раздался голос Твердохлебова.
Иван Николаевич сидит за столом. Перед ним в пакетиках и вроссыпь образцы семян... На стенах засушенные снопы пшеницы, овса, кукурузы. Стоит микроскоп. Иван Николаевич что-то пишет.
– Я извиняюсь, конечно... Но вы просили лошадь заложить. Дак запрягать?
Федот хочет уйти.
– Федот Ермолаевич, - останавливает его Твердохлебов.
– Присядьте на минуту, - указывает он на жесткое кресло.
Федот сел на самый краешек с такой осторожностью, словно это было не кресло, а горячая сковородка.
– Я все хотел спросить у вас, Федот Ермолаевич: случалось в вашей практике, что пшеница не успевала вызревать?
– Всякое было, Иван Николаевич... Мотаешь, мотаешь соплей на кулак, а она возьмет и захолонеет. Я более двадцати лет пашу и сею.
– А не обратили внимания, какие сорта не вызревали?
– Больше всего "полтавка"... и "саратовскую" осень прихватывала. Ломаешь-ломаешь, да так и остаешься с пустым кошелем.