День без конца и без края
Шрифт:
– Так и отказал тебе министр?
– спрашивает Смоляков.
– Если бы просто так... А то еще с издевкой, - отвечает Твердохлебов. Сидит, бороду поглаживает, говорит басом, добродушно посмеиваясь, а глаза отводит в сторону. Я не выдержал и сказал: честь имею!.. А за порогом выругался от бессилия.
– И прекрасно!
– сказал Смоляков.
– Чего же прекрасного-то?
– А то, что послал их к чертям собачьим. И едешь в Сибирь. Я уж учуял, депешу дал, чтоб встречали. И цех для твоих образцов приготовил.
– Образцы у меня собраны... Только
– Я читал твои статьи о тобольских пшеницах. О чем говорить!
– Дело не только в пшеницах. Я хочу заложить линии и по кукурузе, по картофелю, по конским бобам, гороху, могару, сорго, свекле...
– Отлично!
– Я хочу провести агротехнические опыты! Влияние томас-шлака и селитры на урожай картофеля, влияние способов посева овса, сравнение урожаев смесей двух рас яровой пшеницы с урожаем чистой расы...
– Превосходно!
Кострома. Тот же самый дом Твердохлебовых на Нижней Дебре. Но теперь мы видим просторную гостиную с растворенными дверями на террасу. Обстановка довольно скромная. В гостиной сидят тетя Феня, Ирина, Муся. Сестры тихонько наигрывают в четыре руки на пианино. Тетя Феня слушает плохо, все поглядывает на террасу. Хозяйка Анна Михайловна с палитрой и кистями стоит у мольберта, набрасывает портрет худого длиннолицего молодого человека, сидящего в шезлонге. Тот курит и говорит, лениво покачивая ногой:
– Черт-те что! Не глаза получаются, а провалы, колодцы! Я пока еще живой.
– А я виновата? У тебя взгляда нет, Филипп, мысли!.. Или ты спишь?
Да, это тот же Филипп Лясота, но еще совсем молодой, без бороды.
– Я забываю мир - и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем...
– бормочет он.
Тетя Феня заметно нервничает, наконец встает, подходит к Анне Михайловне.
– Аня! Ты можешь оторваться наконец! Я сегодня уезжаю.
– Попробуем теперь краплак...
– говорит свое Анна Михайловна и кладет кистью мазок.
– Вот так!
– Не отрываясь от работы: - Феня, голубчик. Ведь ты знаешь мою привычку: когда я пишу, чувства мои трезвеют, я могу принять самое нужное решение. Говори! Здесь все свои.
– Но боже мой! Есть же у человека какие-то интимные вопросы.
– И просыпается поэзия во мне...
– бормочет Филипп, но, услышав последнюю фразу, словно очнулся: - А?
– Смотрит на тетю Феню, та на него.
– Это вы мне? Пардон, мадам, пардон.
Он встает, перешагивает через поручень балюстрады и уходит в сад.
– Ну вот, всегда у тебя так!
– с досадой говорит Анна Михайловна.
– Что тебе понадобится - сейчас же вынь да положь.
– Не столько мне понадобилось, сколько Ивану Николаевичу, детям и тебе, наконец.
Сестры прекращают игру, прислушиваются.
– Пойми же, Иван Николаевич ушел из Думы, сейчас он вроде безработного... Рвется в Сибирь, и под любым предлогом. Все решится на днях. Надо готовиться к переезду, - говорит тетя Феня.
– Но я теперь не могу ехать в Сибирь... Теперь...
– Почему?
– Ну, нельзя же бросить дом... Ивану Николаевичу легко - он шестой
год как студент, по квартирам живет. И в Сибирь налегке поедет.– Зачем же налегке? Езжайте все вместе. Я помогу вам.
– А куда девать Иришу? Здесь ей полдня езды - и дома... А Филиппа? Он же больной! Его в Карлсбад везти надо!
– В Карлсбад? Но это больших денег стоит!
– Деньги Карташов даст. Филипп - талант, пойми ты. Ему нельзя без ухода, без надзора - он погибнет!
– Но Иван Николаевич?
– Что Иван Николаевич? Ивану Николаевичу за пятьдесят перевалило... Он человек выносливый, прекрасно приспосабливается к среде... И если хочешь знать - мы для него обуза. По крайней мере, на первый период.
– Тетя Феня, я еду с тобой, - говорит Муся.
– Ну и пожалуйста!
– вспыхнула мать.
– И ты тоже собирайся. Ну, чего смотришь?
– накинулась она на старшую дочь.
– Уезжайте все! Все!
– Мама, не шуми, - холодно произносит Ирина.
– Ты же знаешь - я поеду. Но только на практику. Подождем отца, а там рассудим.
Широкая сибирская равнина, по степной высокой траве на лошади скачет девушка. Она сидит без седла, по-мальчишечьи цепко обхватив голяшками бока лошади. Вот она подъезжает к небольшой, но глубокой, прозрачной речке и с ходу - в воду. Поначалу лошадь лениво цедит воду сквозь зубы, потом идет дальше и все дальше на быстрину. И вот уже плывет, вытянув голову и прядая ушами.
Муся стоит на ее спине, держась одной рукой за повод.
Когда лошадь, уже по колена в воде, выходила на другой берег, откуда-то из-за кустов рванулись к ней с лаем две рослые лохматые собаки. Лошадь шарахнулась в сторону, а Муся, все еще стоявшая на ее спине, упала в воду.
– Долой, долой, говорю! Фьють-тю!
– кричал на собак, подбегая к девушке, парень лет восемнадцати.
Собаки, замахав хвостами, смущенно отошли, лошадь остановилась на берегу и стала щипать траву, а девушка, сердитая и мокрая, чуть не плача, кричала на парня:
– Распустили тут целую псарню!.. Бросаются как бешеные! Если не умеете воспитывать собак, так держите их на цепи.
– Это не мои собаки. Пастушьи.
– А вы кто такой?
– Здрасьте! Я же к отцу вашему приехал с группой практикантов из Курганской лесной школы.
– А почему же вы здесь, а не в питомнике?
– строго спросила Муся.
– Ого! Да ты прямо как управляющий допрашиваешь.
– Во-первых, не ты, а вы...
– Ишь ты как строго! А вы сами почему не в питомнике, господин управляющий?
– А я пригнала лошадь попоить да выкупать... Мне дядя Федот доверяет.
– А нам Иван Николаевич доверил земли изучать в пойме... И грунтовые воды.
– Тогда другое дело...
– И вы разрешаете?
– усмехнулся парень.
– Не смейтесь, пожалуйста. Из-за ваших паршивых собак я все платье намочила. Как я теперь домой покажусь?
– А мы его высушим. Я для вас вот здесь костер разложу. И пока вы будете обсыхать, мы уху сварим. Так что пообедаете с нами.
– Вы рыбы наловили?