День да ночь

– Куда идут?
– спросил Афонин.

– На запад, - быстро сориентировался Лихачев.
– Наверно, от фашистов уходили. Теперь возвращаются в освобожденные районы.

– Такая кроха, а тоже не хочет под фашистом жить, - с уважением отнесся к муравьям Опарин.

– Не мешай им, - посоветовал Афонин.
– Раз идут, значит, по делу. У нас своя жизнь, у них своя.

– Танкист?
– негромко спросил Бабочкин у Опарина, кивнув в сторону сидевшего невдалеке Бакурского.

– Бери выше.

– Это как?

– А вот так. Летал он.

– Летчик?
– удивился Бабочкин.

– Стрелок-радист. На "пешке" летал.

– Как к вам попал?

– Подбили их. Горел. После госпиталя списали из авиации. К нам прислали. Куда же еще?

– Как он у вас?

– Чего, как?

– На земле как держится?

– Держится, дай бог каждому. И воюет, дай бог каждому. Только все время в стороне. Стесняется. Понятное дело.

– С характером?

– Железный. Он, когда их подбили, такое сделал, ни в одном кино не увидишь. Нам взводный рассказывал. Он из госпиталя в полк пополнение привез, среди других и Бакурского. Там, в госпитале, нашему лейтенанту один майор рассказывал, летчик. Он в одном полку с Бакурским служил и все про него знал.

Опарин глянул в сторону Бакурского, не слышит ли тот, о чем идет разговор. Судя по всему - не слышал.

– Что рассказал, майор?
– спросил Бабочкин.

– Когда самолет подбили, они за линией фронта были. Лететь не могли, и пилот как-то посадил машину. А она горит. Выбрался Бакурский, отбежал, а остальные не выходят. Он опять к самолету. Смотрит, штурман убит, командир ранен, из кабины выбраться не может. И находиться возле машины нельзя: бензобаки вот-вот грохнут. Так он в горящий самолет полез и вытащил оттуда пилота. Комбинезон на Бакурском был, на голове шлем, на руках перчатки. А лицо открытое, оно и обгорело. Вытащил пилота и трое суток нес его, пока через линию фронта не перебрался. Представляешь, сам обгорелый, и пилот обгорелый, да еще раненый. Еды никакой. Трое суток добираться. И от фрицев прятаться. Это тебе не кино...

– Спас пилота?

– Спас. Тот все и рассказал, как было. Но через неделю умер. От заражения крови. Поздно принес. А Бакурского, сказал майор, к "Красному знамени" представили. Только получить не успел. Может и замылят. Такое кино тоже бывает...

– Поговорить с ним надо, - поднялся младший сержант.

– Не надо, - посоветовал Опарин.
– Не любит он рассказывать и говорить ему трудно. Горло огнем обожгло.

– Надо. Для него надо. Чтобы почувствовал, какой он человек. Чтобы он стесняться самого себя перестал.

– Если хочешь, попробуй. Только не получится.

Опарин был уверен, что Бакурский ничего рассказывать не станет. Сколько ни спрашивали, как они там, в авиации, ничего выдавить не смогли. А ведь в одном расчете воюют. Чужому сержанту тем более рассказывать не станет.

* * *

Бабочкин встал, еще раз попил водички, подошел к Лихачеву и поахал с ним над муравьями, потом, вроде бы случайно, оказался возле Бакурского и пристроился рядом.

Бакурский будто не слышал, как Бабочкин подошел. Не взглянул в его сторону.

– Махорки, - предложил Бабочкин кисет.

Бакурский кисет взял, повертел, поглядел на цветочки, и вернул хозяину.

– Красивый...

– Закуривай, - еще раз предложил Бабочкин.

– Не... курю...
– прохрипел Бакурский.

Бабочкин забрал кисет, закурил сам.

– Ребята говорят, ты на "пешке" летал?

– Да...

– Как там, в воздухе? Ни разу не приходилось. Просторно, наверно? Красиво?
– пытался Бабочкин завести разговор.

– Ничего...

Младший сержант убедился, что говорил Бакурский с трудом. Но отступать от задуманного не хотел.

– Стрелком-радистом был?

– Да...

Бакурский, наконец, повернулся и посмотрел на Бабочкина.

Тот увидел вблизи изуродованное ожогом лицо и большие темные глаза, печальные и пронзительные, хранящие что-то неведомое. Ему еще больше захотелось узнать, как все произошло.

– Как они вас сбили?
– спросил он, вкладывая в эти слова и сочувствие, и сожаление, и товарищеское участие.

– Обыкновенно...

– "Мессера"?

– "Фоккер"...

– Машина загорелась в воздухе?

– Да...

Бабочкин не знал, о чем еще говорить, что еще спросить и как спросить. Молчать тоже нельзя было. Оставалось подняться и уйти. Но просто подняться и уйти тоже нельзя. Такое могло показаться Бакурскому обидным. А обидеть Бакурского Бабочкин ни в коем случае не хотел.

– Кончай ночевать!
– спас положение Опарин.

– Пошли, - предложил Бабочкин Бакурскому, - копнем еще разок.

Тот встал и, не глядя на младшего сержанта, пошел к траншее.

"Молодец, Опарин, выручил, - думал младший сержант, вышагивая рядом с Бакурским и незаметно поглядывая на него.
– А то мне бы скоро крышка. Еще три минуты, и я бы заикаться стал. Хотя, может быть, он не меня выручил, а Бакурского. Увидел, что я надоел парню, и выручил".

* * *

Когда Опарин объявил очередной перекур, младший сержант опять подсел к нему.

– Не получился разговор?
– поинтересовался Опарин.

– Ничего не получилось. Он на каждый мой вопрос не больше одного слова выдавал. Я десять слов - он одно.

– Ты не обижайся, не до разговоров парню. И говорить ему тяжело. Слышал, как он хрипит.

– Я не обижаюсь.

Он действительно не обижался. Чувствовал, с каким трудом произносит Бакурский каждое слово. Ему было жаль этого когда-то, видно, красивого и веселого парня, искалеченного и изуродованного войной.

– Правильно, что не обижаешься.

– Понимаешь, хотел узнать, как они в воздухе воюют. На земле - одно дело, в воздухе - совсем другое. Каждому интересно.

– Ничего интересного, - вмешался в разговор Лихачев.
– У них в воздухе как: раз - и ваших нет! "Одно короткое мгновенье, и бой закончен навсегда!" - продекламировал он.
– Рассказывать нечего. Другое дело у нас, когда танки идут. Вечность!

– Точно, - согласился Опарин.
– Когда он на тебя идет, десять раз всю родню вспомнишь.

– Говоришь - "всю родню", а вспоминаешь только мать, - заметил Афонин.

– Самый близкий человек.

– Ты не свою мать вспоминаешь, а "танкову мать!" - напомнил Лихачев.
– Я все у тебя спросить хотел, разве у танка мать бывает?