День да ночь

– Чего вы ко мне пристали, - добродушно отбивался Опарин.
– Если он на тебя прет, мать его за ногу, как ее не вспомнить?!

– У нас жизнь разнообразна и богата, - сообщил Бабочкину Лихачев.
– И Опарину, с его богатым прошлым, есть о чем рассказать. Хотя бы о том, как он по "тигру" из сорокапяточки бил.

– "Прощай Родина?" - уточнил Бабочкин.

– Она самая.

– Слышал я о сорокопятках, но сам не встречал.

– А что?! Сорокопятка тоже пушка. Какие нам дали, такие у нас и были. Стреляли настоящими снарядами.

– Расскажи, - попросил Бабочкин.

– Нечего тут рассказывать.

– Такой калибр, и по "тигру".

– Ну и что? Когда на тебя танк идет, а бежать некуда, стреляешь из всего что есть. Если бы у меня ничего кроме рогатки не было, я бы из рогатки стрелял.

– Расскажи, - поддержал младшего сержанта Лихачев.
– И Дрозд послушает. Ему тоже интересно. Может, ему завтра один на один с "тигром" встретиться придется. Первый раз в жизни. Должен же он к этому морально подготовиться.

– Ладно, уговорили, - согласился Опарин.
– Ты, младший сержант, когда-нибудь "тигра" видел?

– Не приходилось.

– И тебе, Дрозд, не приходилось. Я тоже до того дня не видел. Так вот, сидели мы возле орудия и ждали танковой атаки. Если начальство сообщает, что кухня подойдет, или на отдых отведут, еще неизвестно, случится такое или нет. Но если сказали, что фрицы наступать собираются, то так оно и будет. Это точно. Потому что от нашего начальства это не зависит, а немцы - народ аккуратный. Так что дождались - замаячили на горизонте танки. А у нас все пристреляно и ждем, когда они на нужную дистанцию подойдут. Фрицы все ближе, уже и без бинокля подробности разглядеть можно. И видим среди обычных танков, которые нам примелькались и надоели, ползет дом.

– Верно, - подтвердил Лихачев.
– Удостоверяю, как свидетель. Я тогда за машиной прятался, но все видел. Самоходный одноэтажный дом с громадным орудием. А на чердаке зенитный пулемет. И прямо на нас двигается. Те танки, что помельче, на другие орудия примериваются, А этот прямо на нас прет.

– Да, прет эта махина прямо на нас, - продолжил Опарин.
– Я смотрю на нее и думаю: если допрет, запросто раздавит пушку. И ребята разбежаться не успеют. Совсем фрицы обнаглели. Прицелился я и влепил этому нахальному "тигру" прямо в лоб. Подкалиберным. А - рикошет, и ему хоть бы хны. Как тут в танковую мать не выразиться. Я выразился и второй снаряд, под башню. Хорошее для снаряда место. Опять рикошет.

– Это такой способ стрельбы, - на всякий случай объяснил писарям Лихачев, - чтобы напугать противника, но, упаси боже, не испортить танк.

– Ты бы помолчал, - осадил его Опарин.
– Мешаешь.

– Больше не буду.

– Я ничего умней придумать не могу, - продолжил Опарин, - и стреляю в третий раз. Три раза подряд подкалиберными, самыми смертельными для танка снарядами. А он прет недуром. И стрельба моя ему, видимо, надоела. Смотрю, поворачивает в мою сторону ствол. А диаметр ствола - во!

Опарин руками показал, какой диаметр ствола пушки у "тигра". Это, пожалуй, было несколько больше, чем на самом деле, зато впечатляло.

– Мне не по себе стало, - Опарин посмотрел на свои руки, отмерявшие диаметр ствола, и покачал головой.
– Из такой большой пушки с одного раза можно убить весь расчет. Только хрен ему - промазал! Но не останавливается, ползет все ближе. А я стою перед прицелом на коленях и думаю, что если он с такого расстояния выстрелит еще раз, то третий раз ему стрелять не понадобится.

– Прошу прощения, - вежливо вмешался Лихачев.
– Но требуется внести ясность. На коленях Опарин стоял не из религиозных побуждений. Когда стреляешь из сорокопятки, для того, чтобы прицелиться, на колени надо стать непременно. Это конструкторы так придумали. Какие у них, в этом отношении были соображения, широкой общественности неизвестно.

– Это верно, - подтвердил Опарин.
– Пушка маленькая и прицелиться можно, только если на колени станешь... Да, стою я на коленях и соображаю, что делать. Броня такая, что не прошибешь. А когда на тебя такая громадина ползет, соображается плохо. Но сообразил! Есть у этой махины место, где броня полностью отсутствует. Туда и надо вложить снаряд. Целюсь прямо в канал ствола. У сорокапятки снаряд мелкий, а у тигриного орудия канал ствола широкий, как форточка. И влепил я свой снарядик тютелька в тютельку, куда надо. А он в этот момент тоже выстрелил. И наши снаряды там у него, в стволе, встретились. Мой маленький заклинил его "чемодан", и тот никак не может выбраться. Застрял намертво. Ни вперед, ни назад. Что тут началось... Настоящее кино. Он и подпрыгивает, и башней трясет, и стволом из стороны в сторону мотает, хочет мой снаряд вытолкнуть. Но ничего у него не получается. Застряло там все намертво, веди теперь танк в ремонтную мастерскую. Тут он по-настоящему рассердился на меня и как попрет на самой высокой своей скорости. Но теперь я спокоен. Стрелять он не может, а с близкого расстояния я ему и гусеницы сосчитать могу. Шарахнул - правой гусеницы нет! Растянулась по земле, как змея ядовитая. Дрожит от злости, но сделать ничего не может. И "тигр" без этой змеюки, ни вперед, ни назад. Завертелся на одном месте, как собака, если ей к хвосту рака прицепить. "Ну, - думаю, - пусть теперь вертится, гад, пока у него горючка не кончится". Решил попросить ребят присмотреть за "тигром", а самому сходить к пехоте, может, парой гранат разживусь. Грохну его гранатами, и все кино. Только не успел я сходить. Потому что от унижения, которое я ему причинил, он чокнулся и сделал такое, что ни один нормальный танк себе никогда не позволит. Сбросил вторую гусеницу и попер прямо на меня, на самих колесах.

Рассказать, как разворачивались события дальше, Опарин не успел. Прервал Афонин:

– Командир проснулся. Сюда идет. И вроде бы злой.

Опарин кивнул головой: "Понял, мол, все будет в порядке" - и продолжил:

– А я до сих пор не знаю, как его остановить. И спросить не у кого. И посоветоваться не с кем. Сколько раз рассказываю, но как раз на этом самом месте, всегда кто-нибудь из начальства приходит и начинает наводить порядок. Наверно только после войны все точно выложу... А сейчас - извините. Сейчас нам всем сержант Ракитин фитиля вставлять будет.

* * *

Ракитин проснулся от головной боли. Полежал немного, старался не шевелиться. Но боль не проходила. Охватило обручем голову и жало со всех сторон. А спать хотелось больше прежнего. Чувствовал, что спал всего полчаса, не больше. Значит еще полчаса у него в запасе. Это хорошо. Еще полчаса поспит, и голова болеть перестанет. Должна перестать. И нечего дергаться. Приказал Лихачеву, чтобы через час разбудил. Разбудит вовремя. По привычке глянул на часы и не поверил: три часа прошло. Не могло такого быть! Ведь только прилег. Протер глаза, уставился в циферблат. Все точно: три часа. Ракитина как пружиной подбросило. Что же получается? И вскипел. От беспокойства, что еще много надо сделать до ночи, и от того, что Лихачев не разбудил. А больше всего, наверно, от того, что болела голова. С пилоткой в руке, не застегивая воротничок гимнастерки, выпрыгнул из кузова машины.

Солдаты сидели кружком, слушали Опарина, посмеивались.

– "Врежу по полной!
– решил Ракитин.
– Лихачеву в первую очередь. Совсем разболтался. Во вторую - Опарину. Тут копать да копать, а они расселись и ржут как жеребцы. Весело им. Сейчас еще веселей станет".

Солдаты замолчали и встали. Видели, что командир зол на весь белый свет. Но вины за собой не чувствовали и не могли понять, чего он кипятится. Если из-за того, что не разбудили, так для него же и старались. Хотели, чтобы отдохнул.

– Почему не разбудил!
– сержант уставился на Лихачева злыми глазами.
– Тебе что было приказано?!

– Разбудить через три часа!
– деревянно отрапортовал Лихачев, глядя на командира ясными глазами.

Опарин и Афонин переглянулись. Злиться из-за того, что ему дали поспать... И оба решили, что это он напрасно.

– Через час я тебе приказал!

– Никак нет! Через три часа!
– Не мог Лихачев заложить Опарина, который не велел будить сержанта.

– Забыл, а теперь оправдываешься! Вот я тебе врежу за забывчивость твою!