День да ночь

Он поднялся с плащ-палатки, встал рядом с Бакурским и положил руку ему на плечо.

– Нашел с кем связываться. Остынь. На кого нервы тратишь?!

Бакурский как-то сразу притих, обмяк. Глаза у него потухли и стали опять тоскливыми, а большие сильные руки беспомощно опустились.

– Га-гад... ползучий...
– с трудом прохрипел он и отвернулся.

Опарин подошел к Дрозду, сунул руки в карманы и стал разглядывать писаря, словно только сейчас увидел его.

Дрозду от этого взгляда стало нехорошо. Опарин смотрел, как смотрят, когда выбирают место, куда ударить: чтобы побольней. Дрозд сжался, чувствовал свою беспомощность.

Опарин не ударил. Хотел ударить, но передумал. Только от опаринского взгляда и взбугрившихся карманов, в которых тесно было опаринским кулакам, Дрозд стал усыхать. И гимнастерка ему вдруг сделалась велика, и шея как-то сразу стала тонкой, и сам он вроде бы поменьше ростом стал.

– Барахло ты последнее.
– Квадратная фигура Опарина глыбой нависла над прижухшим Дроздом.
– Руки марать не хочется. Еще раз ляпнешь, всю жизнь жалеть будешь. Запомни, я тебя предупредил. И пушечки с рукава срежь. Подобьешь хоть один танк, тогда пришивай. А сейчас срежь. Ясно? Или надо повторить?

– Понял. Срежу.
– Дрозд с облегчением подумал, что грозу пронесло, и он легко отделался.
– Срежу.

Черный ромбик с пушечками крест-накрест он пришил на левый рукав гимнастерки две недели тому назад. Пришил бы раньше, но не мог достать. А тут повезло. Выменял у раненого за две пачки махорки. Сам осторожно спарывал с гимнастерки, чтобы не повредить, не испортить долгожданный ромбик. Солдат в тыл уезжал, в госпиталь, ему ни к чему. А Дрозду очень хотелось носить такую эмблему. Так-то он имел все, что хотел. И обмундирование приличное, и место хорошее, и от офицерского пайка кое-чего перепадало. Но ромбик с пушечками - это не только красиво. Это еще и уважение. Замечал он, как смотрели на тех, у кого такие пушечки на рукаве. Дрозду хотелось, чтобы и на него так смотрели. А поскольку он служил в противотанковом полку, то имел полное право носить такую эмблему. Но спорить с Опариным он сейчас не мог.

– Это хорошо, что ты курево принес, - решил разрядить обстановку Афонин.

Не хотелось ему просить папиросы у Дрозда, который оказался человеком несерьезным. Да еще Бакурского обидел. Но курево кончилось еще вчера. Так-то он терпел, но когда рядом оказались папиросы, кончилось и терпение.

– Вот и покури писарских, - не глядя на Дрозда, бросил Опарин, который знал, как мучается Афонин без табака.
– А то он их сам втихаря искурит.

– Бери, бери, - обрадовался Дрозд.
– Всю пачку бери. Я некурящий. Я для того и принес, чтобы вы курили.
– Плохо было Дрозду. Он бы сейчас не только папиросы, а все, что у него было, отдал.

– Хорошо придумал, - Афонин вскрыл пачку и осторожно вынул папиросу.
– Махорка кончилась, а курить хочется - ухи пухнут. И что они там думают? Разве можно солдат без курева оставлять?..

– Бери и ты, - предложил Дрозд вторую пачку Опарину.

– Не курю, - отказался тот.

– Дурака я свалял, - Дрозд понял, что нельзя было обижать Бакурского. И папиросы ему не помогут. Выбирал время, чтобы попросить прощения, и решил, что сейчас как раз можно.
– Ляпнул не подумав. Вы уж извините.

– У нас не извиняют. У нас или со всеми вместе, или катятся отсюда к чертовой матери, - сообщил Опарин.

– Понял я. Сорвался. Клянусь, больше такого не будет.

– Куда тебе деваться, служи. А что больше не будет, сам знаю. Потому что обещал морду начистить. И начищу, если вякнешь.

Не нравился Опарину этот Дрозд. Не подходил он для их расчета. Но раз прислали, придется терпеть. И надо было использовать хоть то, что за Дроздом имелось полезного. Его службу в штабе. Писаря все слышат, все знают. И про кухню он должен знать.

– Рассказывай, - предложил Опарин.

Дрозд ждал что его просить станут. Прикидывал, как соберутся вокруг него солдаты и с уважением станут слушать. Писарь при штабе полка - фигура. Для всех фигура, даже для офицеров. А для солдат - тем более. Приказы через него проходят, и присвоение званий, и наградные листы... Так бы все это и произошло, если бы не этот ненормальный Опарин со своим автоматом. "Я тебя предупредил! Я тебя предупредил!.." А кто он такой, чтобы предупреждать!? Не на такого нарвался. Будет бой, он им всем покажет. И нечего смеяться. Потребуется, так он и с гранатой на танк пойдет. А потом напомнит Опарину про ромбик, который тот велел спороть. Тогда Опарин поймет, с кем он имеет дело. Уже, кажется, начал понимать. Дрозд даже глазки прищурил, чтобы не выдать своего торжества. Как же, вежливым стал Опарин. Просит.

Но с рассказом Дрозд спешить не стал. Подождут... Он неторопливо собрал свое имущество, часть рассовал по карманам, остальное сложил в вещмешок. Подумал, как бы еще потянуть время, и не нашел ничего лучшего, чем закурить.

Вскрыл пачку "Беломора", вынул папиросу и щелкнул зажигалкой. Хотел небрежно, как это делает начальник штаба капитан Крылов, выпустить дым через ноздри, а потом колечко сотворить. Шикарно у капитана получалось. Неумело держа папиросу двумя пальцами, Дрозд затянулся, и на этом его показательное курение кончилось. От первой затяжки задохнулся, раскашлялся с надрывом и хрипом. Лицо покраснело, на глазах выступили слезы, нос отсырел. Когда легкие очистились, Дрозд несколько раз глубоко вдохнул, вытер слезы и под неодобрительным взглядом Афонина высморкался в свой белый носовой платочек с голубой каемкой.

Солдаты ждали, и тянуть дальше было нельзя. Дрозд посмотрел на Бакурского и сразу отвел глаза. Все время он чувствовал, что Бакурский рядом. Все время тянуло посмотреть на обожженное лицо. Но смотреть на него Дрозд не мог.

– Чего резину тянешь? Рассказывай, куда кухню дели?
– подстегнул Опарин.

– Какую кухню?
– не понял Дрозд. Он, как представитель штаба, хотел выдать сведения про оперативную обстановку. А Опарин про какую-то кухню?

– Обыкновенную, в которой кашу варят! Какую же еще? Два дня на сухарях и консервах сидели. А сегодня, вообще, жрать нечего. Что они там думают?

– Что с кухней я не знаю...
– не нашелся Дрозд. Слишком неожиданным был для него вопрос. В штабе в эти дни, вроде, без кухни обходились. Но ничего, все были сыты.

– Ну и кино!
– Возмутился Опарин.
– Чувствуешь, Афоня? Мы его как родного приняли...
– Он глянул на нахально торчащий чубчик Дрозда, решил, что не совсем точен, и ради справедливости поправился: - Проверили, конечно, вначале. По-другому нельзя - война. Мало ли кто здесь шляться может. Но потом - как родного. А он скрывает, где кухня. Это что, военная тайна?

– Ей-богу, не знаю где!
– Дрозд и вправду почувствовал себя виноватым. Мог бы узнать, где эта чертова кухня. Так не догадался. И консервов мог захватить, хоть полный вещмешок. Чего-чего, а этого добра в штабе было навалом. Тоже не подумал. Но он не знал, что здесь сухари кончились.

– Не знаешь... А говоришь, что служишь писарем при штабе. Что же ты знаешь?

– Я хотел про оперативную обстановку сообщить.

Дрозд и подумать не мог, что прежде всего здесь захотят узнать, где кухня. А самое главное - "Оперативная обстановка" - стояла у них где-то чуть ли не на последнем месте, и интересовала гораздо меньше, чем каша. Дрозду это было непонятно. Наверно потому, что позавтракал он плотно, а время обеда еще не подошло.