День да ночь

– Когда ты форму носить научишься?
– ни один сержант не переносит распахнутых гимнастерок и болтающихся ремней.

– Виноват! Сейчас!
– Пальцы Лихачева быстро забегали по пуговицам. Потом вытащили на видное место пряжку ремня, затянули его и одернули гимнастерку.

– Какого черта ты полчаса под машиной лежал?
– поинтересовался сержант.

И замер, потому что налетел на рощу порыв ветра, и все краски, все узоры, начали быстро меняться, как это было в детстве, когда смотрел Ракитин в подаренный родителями калейдоскоп. При этих совершенно невероятных, волшебных сменах красок и узоров, увидел Ракитин совершенно другую рощу и удивился невозможной, несказанной ее красоте.

Лихачев ждал, когда командир доругает его, не дождался, поднял глаза, проследил за взглядом сержанта и тоже застыл.

– Откуда такая красота берется?
– покачал головой Ракитин.
– Кажется, никогда такого не видел.

– Природа, - охотно отозвался Лихачев.
– Гармония цветов в природе настолько велика, что всегда вызывает чувство восхищения.

– И никто этого не видит, кроме нас с тобой, - продолжил Ракитин, не очень-то прислушиваясь к словам водителя.
– Такая красота пропадает.

– Сюда бы сейчас краски и все это нарисовать. Люди собирались бы толпами. Стояли бы и восхищались.

– Любишь красоту?
– Сержант оторвал взгляд от рощи и снова стал разглядывать Лихачева.

– Люблю, - подтвердил Лихачев, не заметивший, что настроение у начальства меняется.
– Я всегда любил писать пейзажи. У меня целая серия есть: "Двенадцать месяцев. Год тысяча девятьсот сороковой". Перед самой войной закончил.

– Значит, красота тебе нравится... А на что ты сам похож? Посмотри на свои руки.

– Лихачев послушно поднял руки и посмотрел на них. Ладони покрывал плотный слой смазки, сажи, земли и еще чего-то, не известного ни Лихачеву, ни сержанту Ракитину, а возможно даже, и передовой науке. Лихачев повернул ладони тыльной стороной вверх. И здесь было то же самое. Видимо, что-то, "не известное передовой науке", пропитало руки насквозь.

– Нравится?
– поинтересовался сержант.

Лихачев неопределенно хмыкнул.

– А теперь можешь представить, как ты выглядишь, если лицо у тебя точно такое же, - продолжал сержант воспитывать.
– Тебя в таком виде срочно надо в расположение фрицев направить. Их до смерти напугать можно. Они все поголовно верующие и примут тебя за нечистую силу.

Лихачев молчал, преданно глядел на начальство большими голубыми глазами.

– Нашел, что у тебя там забарахлило?
– Ракитин решил отложить вопросы воспитания и перешел к тому, что его сейчас больше всего беспокоило.

– Никак нет...
– Лихачев опустил голову и стал внимательно разглядывать сапоги.
– Там, товарищ сержант, происходит что-то таинственное. Вроде все в порядке, а мотор глохнет по совершенно непонятной причине.

– Тебе такую хорошую машину дали, иностранную. А ты с ней управиться не можешь. На тебя вся Европа смотрит!

– Ничего подобного. Это я смотрю на Европу. Ей на меня смотреть некогда. Она в лице немецких танковых дивизий драпает не оглядываясь. Поэтому смотреть на меня не может.

– Драпает она, положим, не от тебя. Может бензин кончился?

– Бензин?
– Лихачев удивился, как ему самому не пришла в голову такая простая мысль.
– Сейчас проверим.

Он сорвал с дерева ветку, очистил ее от листьев и опустил в бензобак. Веточка возвратилась мокрой. Бензина в баке оказалось под самую завязку.

– Не бензин, - согласился Ракитин.
– Может, со свечами что-нибудь?

– Свечи в идеальном порядке. Собственноручно проверял каждую от двух до трех раз.

Машина стояла как раз на половине дороги между штабом полка, откуда они сейчас ехали, и позицией орудия. На какой-то несчастной рытвине Лихачев тормознул, переключая скорость. Мотор, отношения с которым у шофера были сложными, раза три чихнул и заглох. И теперь Лихачев никак не мог разобраться, в чем дело. А сержант Ракитин ни об автомобильных, ни о каких-нибудь других моторах вообще понятия не имел. И поэтому находился в полной зависимости от своего подчиненного.

Лихачев подошел к машине, ударил каблуком по скату.

– Это американцы специально по зловредности такие машины нам подсовывают, - объяснил он.
– Капиталисты-монополисты. Все они же вредители, чемберлены и акулы капитализма.

– Может, они и акулы, но пока ты за эту машину не взялся, мы с ней горя не знали.

– Так она тогда была новой. А сейчас вся побитая, живого места нет.

– Новая, старая... Я сейчас уйду к орудию, - сообщил Ракитин, - а ты будешь снаряды перетаскивать. У тебя какая задача? Доставить снаряды на место. К огневой. Не смог подвезти, как человек, будешь таскать на горбу, как верблюд. Все пятьдесят ящиков.

– Перетаскаю. Чем с этой капиталистической консервной жестянкой мучиться, лучше на горбу таскать. И, вообще, обращаюсь к вам с официальным рапортом, товарищ сержант. Прошу освободить меня от этого драндулета и поставить к орудию. У меня хороший глазомер и я буду отличным наводчиком.

– Как тебя, вообще, в шоферы занесло?
– спросил сержант. Он и сам понимал, что надо снимать человека с машины и переводить в расчет. Только где другого шофера возьмешь?
– У тебя к машинам никакого расположения нет. Ты их не любишь. Они тебя не слушаются. Зачем ты, и себе и другим на беду, шофером стал?

– Послали... Я скромно хотел сражаться в пехоте. В царице полей. Меня вполне устраивали будничные подвиги пехоты и ее негромкая слава. Мне это вполне подходило. Только когда меня призвали, в государстве ощущался дефицит в водителях автомашин. Спросили, кто умеет? Человек двадцать отозвались из нашей команды.

– Ты и до войны шофером был?

– Никак нет. Я до войны вообще никем не был. Я до войны учился рисовать. А что касается техники, особенно если она на колесах, так я даже тележного скрипа боялся. Я из-за своей распрекрасной фамилии невинно пострадал.

– Как это, из-за фамилии?

– Очень просто. Двадцать человек отозвались, которые хотели в шоферы. А нужно было больше. Тогда начали вызывать тех, кто не хотел. Лейтенант вызывал. Молодой. Глаза как угли светятся, красный шрам через левую щеку и на палочку опирается. И сердитый - огонь-лейтенант! Глянет, хоть прячься в укрытие, насквозь прожигает. Он как в список посмотрел, так сразу, конечно, меня вызвал. Такое у меня счастье. "Лихачев, - говорит, - выходи из строя!" Я вышел. Уставился он на меня раскаленными угольями и спрашивает: "Ты чего, Лихачев, в водители не желаешь?" - "У меня, - говорю, - к технике таланта нет".
– "Что значит, нет! Тебя родина призвала, а ты кобенишься! Куда тебе еще с твоей фамилией! Не в пехоту же! Раз ты Лихачев, то должен быть военным водителем и фамилию свою оправдать! Становись в строй!" Так я и попал из-за фамилии... Только я решил, что шофером не буду. Стану волынить, и меня как неспособного в пехоту отчислят.