День да ночь

– Что думаешь?
– спросил Афонин Опарина.

– Что думаю?..
– пожал плечами тот.
– Дурацкое какое-то кино получается. Горизонт в тумане и хрен в кармане. Вернется Ракитин из штаба, узнаем, чего там решили. Если дело нас касается, то ему все прояснить должны. А писаря...
– Опарин с неприязнью поглядел на Дрозда.
– Писаря должны в штабе сидеть. На передовой от них одни неприятности. Слишком много они знают, чего не надо, и от этого панику на людей наводят.

* * *

Афонин в несколько длинных затяжек докурил папиросу, выбил каблуком ямку в земле, положил в нее окурок и присыпал. Затем подобрал шинель, снова закутался в нее и прилег на сухую землю тут же, возле орудия. Засыпая, заставил себя думать, что никакие фрицы ни сегодня, ни завтра не полезут. А полку пришлют замену и отведут батареи на отдых. На неделю, не меньше. А может быть, даже, на две. Тогда и постирать можно будет, и помыться по-настоящему. Приедет сержант Ракитин, и все будет как надо.

Опарин прикидывал, где бы достать поесть. Пойти к другим расчетам? Так они километра за два, не ближе. Да и там тоже пусто. Кухня одна на всех. Деревни близко нет. Можно бы у танкистов что-нибудь перехватить? Танкисты - ребята хваткие, всегда запас имеют. Только где они, эти танкисты? Не видно их и не слышно. Одна надежда на Ракитина. Должен он что-нибудь привезти.

Бакурский ушел за бруствер, лег на траву и уставился в степь.

Выгоревшая за долгое лето, сухая осенняя степь уходила вдаль до самого горизонта и казалась бесконечной, как небо. Такой же вечной и равнодушной.

Бакурский прикрыл глаза.

... Красные пунктиры трасс вспыхнули неожиданно. "Фоккер" подкрался со стороны солнца, и Бакурский его не заметил. А ведь он должен был доложить пилоту, что "фоккер" сел на хвост. Пилот бы развернул машину, бросил ее под "фоккер", и ушли бы...

"Фоккер" ударил по кабине штурмана и попал первой же очередью. Верхняя сфера осталась беззащитной. Это самое страшное, когда чувствуешь себя беззащитным. Когда тебя расстреливают, а ты не можешь ничего сделать.

"Фоккер" подошел вплотную, выпустил очередь по правому крылу, дождался, пока выплеснет язык пламени и отвернул. Тут он и подставился. Бакурский полоснул из ШКАССа. Он чувствовал, что попал, понял, что попал. Ему даже показалось, что он видел, как пули стучали по фюзеляжу. Но "фоккер" развернулся и улетел. Что мог сделать Бакурский со своим ШКАСом, пули которого не брали бронированное брюхо "фоккера"?

Язык пламени вытянулся, добрался до кабины Бакурского и лизнул ствол пулемета. Машина накренилась и посыпалась к земле. Они падали. Горели и падали... Горели и падали...

Дрозд остался сидеть на неструганых досках снарядного ящика. И мысли у него были неприятные. Писарь невесело размышлял о том, как ему не повезло: попал в самый худший расчет. Один обгорелый, смотреть на него страшно. Глянешь - все внутри переворачивается. И психованный. Другой все время спит. Может быть, сроду такой чокнутый. Тоже не подарочек. Третий - самый зловредный. Как он сразу набросился: "Руки вверх! Руки вверх!" и автоматом тычет. Одна надежда на командира орудия. Приедет командир и все расставит по местам. Они здесь все рядовые. А он, хоть и рядовой, но писарь. Писарь и сержант должны поддерживать друг друга. Надо перетерпеть как-нибудь эти сутки, пока замена придет. Потом сразу рвануть в штаб.

* * *

Машина застыла на неширокой разбитой проселочной дороге, разрезающей надвое молодую рощу. Большой, сильный "студебеккер", нагруженный снарядами, стоял безжизненной грудой металла и дерева. Стоял уже добрых полчаса.

– Получается что-нибудь?
– спросил сержант Ракитин у торчащих из-под машины ног, обутых в поношенные кирзовые сапоги.

Ответа не последовало.

– Лихачев, ты не можешь спать быстрей?
– поинтересовался сержант.
– Тут всего километра три осталось. Нам бы надо еще сегодня добраться до своих. Засветло.

Ноги зашевелились, давая сержанту понять, что он напрасно придирается и их владелец вовсе не спит, а занят серьезным делом.

– Не спишь, - понял Ракитин.
– Или уже выспался. А, может, я тебя разбудил, так извини, пожалуйста, - издевался он, - но у меня другого выхода нет. Ехать надо.

Ноги задвигались, и стали медленно высовываться из-под машины. Вначале полностью вылезли сапоги. За ними пошли хлопчатобумажные шаровары. Когда-то они имели цвет хаки. Но сейчас никто бы об этом не смог догадаться. Потом появилась гимнастерка, тоже вся в пятнах мазута, краски, смазки. И, наконец, лицо. Естественный цвет его определить не представлялось возможности. Все черные, серые, коричневые тона и оттенки, которые существовали в природе, и даже такие, которых в природе не было, покрывали это лицо мазками, пятнами и полосами. Только глаза светились на нем. Большие голубые глаза, вроде бы не имеющие никакого отношения к этой чумазой физиономии.

Все это, выползшее из-под машины, сначала село, затем вытянулось вверх, аж на сто восемьдесят два сантиметра, и перед сержантом Ракитиным предстал во всей красе водитель "студебеккера" рядовой Лихачев: гимнастерка расхристана, расстегнута почти до пупа, пряжка ремня потерялась где-то на боку, короткие волосы - дыбом.

Ракитин с тоской разглядывал своего водителя. Были они одного роста, но сержант, казалось, возвышался над шофером на целую голову. Ладно сидящая гимнастерка подчеркивала широкие плечи, ремень плотно облегал узкую талию. Сапоги надраены, воротничок застегнут, спина прямая. Убери лычки с погон - все равно сержант. Даже посеревшая от пыли повязка, выглядывающая из-под пилотки, не портила вида.

Они стояли на изуродованной войной дороге, покрытой рытвинами, ухабами, глубокими колеями, выдавленными сотнями тяжелых машин, усыпанной крупными комьями спрессованной и спекшейся земли, выброшенными траками танков и тягачей. Хуже нет, чем попасть на такую дорогу в распутицу. Завязнешь, сядешь на мосты и будешь сидеть, пока не вытащат тебя на буксире. А сейчас стояла великая сушь, и дорога была твердой, как будто ее выстелили из бетона. Вдоль нее тянулась неширокая полоса пожухлой травы, покрытой серой пылью. Серая дорога, серая трава, серая пыль...

А рядом яркими красками светилась роща. И зеленый цвет, и желтый, и багрянец, и десятки полутонов создавали удивительную мозаику. Но Ракитин и Лихачев не видели осеннего взрыва красок, буйства нежности и разноцветья. Они стояли на серой дороге и смотрели друг на друга. Лихачев на сержанта - с преданностью. Сержант на Лихачева - с грустью.

"И ничего с ним не сделаешь, - думал сержант, в который раз разглядывая замысловатые узоры на физиономии водителя.
– Таким его мама родила. Не трус, и соображалка работает, и веселый, дай бог каждому. А к машине близко подпускать нельзя".