День последний

Видимо, такие слова произносились не часто, так как лица вытянулись, уста сомкнулись, старые седые головы опустились.

— Что ж, братья? Так тоже бывало. Наши деды помогали Асеню против Борила ', и Асень нас за то в обиду не давал, — осторожно заметил кто-то. ⁵⁹

— На словах легко боярские башни жечь и царей свергать. А попробуй — увидишь! —сердито возразил другой.

— Мы — в лес. А жены, дети?

— У кого ребята, тот пускай дома сидит, — дерзко воскликнул молодой голос. —А я с тобой, Игнат! Да здравствует Богдан и этот самый Момчил!

— Ия! Ия!

Доселе тихую горницу наполнил шум. Толпа разделилась на группки по двое, по трое; каждый говорил свое, не слушая собеседника. Но мало-помалу стали выделяться другие, более миролюбивые голоса:

— Не хотим крови проливать!

— Ни своей, ни боярской!

— Грешно! Грех великий!

Посреди этого шума и неразберихи только старейшины стояли одиноко в стороне, глядя на одних, прислушиваясь к другим, но, видимо, склоняясь к старым, тяжелым на подъем богомилам, которым очаг и семья были дороже свободы. Наконец старший наставник ударил в ладоши, призывая всех к молчанью, и медленно промолвил:

— Как ни поверни, братья, участь наша одна. Лучше смирно сидеть. Бог даст, наступят другие времена. Ежели вас будут насильно заставлять в церковь ходить, не противьтесь. Только читайте мысленно молитву господню, а потом постом себя очистите.

— И крест целовать нам, наставник?

— Орудие позорной казни Христа целовать не подобает, — тихо ответил он. — Но ежели сильно приступать станут, — поцелуйте, шепча на уме: «Прости меня, господи, что сатану целую!»

Последние слова наставника заглушил вновь поднявшийся со всех сторон ропот. Один кричал одно, другой — другое:

— Да будет так, отец Аверкий!

— Нет, нет, не покоримся!

— Кто не хочет, тот пусть уйдет!

— Уходите! Не больно нужны. Паршивую овцу из стада вон!

— Да здравствует Богдан! Да здравствует деспот Момчил!

В это время из самого дальнего угла хлева вышел чуйпетлевский знахарь и грамотей Обрад. Подойдя к старейшинам, он смиренно отвесил им низкий поклон. За те годы, что прошли с тех пор, как Момчил ночевал у него в избе, он будто совсем не изменился: и теперь выглядел так, как когда-то в своем Чуй-Петлеве, среди упрямых и диких односельчан. Лицо его попрежнему дышало чистотой и спокойствием; держался он все так же: прямо, как жердь; склонился перед старейшинами и потом выпрямился без чьей-либо поддержки; только клинообразная борода его совсем побелела: она была до того снежно чиста, что казалась сделанной из овечьего руна, приставной. Согласно обычаю, он, прежде чем заговорить, опустил глаза в землю.

— Отцы наставники, простите и благословите, — тихо, но ясно и твердо начал он. — Апостол Павел говорит: «Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира, и уничиженное, и ничего не значащее избрал бог. ..» Наставники, мы и есть немощные мира и незнатные, и уничиженные, и в руках божьих мы как копья, и стрелы, и мечи; бог избрал нас. Будем ему покорны.

— Так, так, брат Обрад. Мы покорны ему, — промолвил наставник Аверкий, глядя на чуйпетлевца с недоумением и досадой, точно так же как и другие старейшины.

Остальные богомилы молчали в ожидании, что скажет старик. Обрад снова поглядел на стоявших у очага, и, опустив глаза, с оттенком печали в голосе продолжал:

— Не хмурьтесь, братья наставники, а вы не удивляйтесь, добрые христиане . Я не старейшина, не гость, не старец или наставник, чтобы поучать. Но походил и я по болгарской земле, а теперь одной ногой уж в могиле стою. Много видел, много горя испытал. И вот дошла до меня молва: царь Иоанн-Александр с патриархом решили собор против нас, добрых христиан, созвать. Возрадовался я в сердце своем. А почему, — спросите вы меня, — коли собор тот одни только муки да новые страдания нам сулит? '

Обрад остановился, чтобы перевести дух, потом заговорил громче, смелей, на этот раз уже не опуская глаз, а устремив их над головами старейшин. Глаза его блестели.

— Как бороться нам, немощным, против сильных, незнатным и уничиженным против знатных, безумным против мудрых?

— Известно, как! На то есть у нас руки и мечи, — отозвался прежний дерзкий голос.

Обрад слегка покачал головой.

— Бог дал нам нечто более могучее, чем рука, более крепкое, чем меч. Плоть создал сатана, силу — тоже, а меч — оружие силы, дьявола. Чем препоясывает наставник каждого из вас при вступлении в эту братскую общину, христиане? Вервью, из шерсти сплетенной. Иначе сказать: препоясывает чресла ваши силой истины. Силой истины мы сильны, силой духа, заключенного в плоть. Кто подымает руку, призывая на помощь сатану, тот плоть свою защищает...

— Э-э, каждый защищает свою плоть. Вот окружат нас царские войска, посмотрим тогда, как ты жизнь свою не станешь защищать, хоть, по твоим словам, одной ногой в могиле стоишь, — с злобным, ехидным смехом прервал все тот же дерзкий богомил.

Эти слова опять пробудили среди присутствующих разногласия и раздоры. Поднялся ропот, шум.

Но тут снаружи послышался невнятный, многоголосый гомон, словно какие-то люди стремились куда-нибудь скрыться от гнавшихся за ними по пятам преследователей. Гомон, быстро усиливаясь, скоро докатился до двери в хлев, и вслед за тем в нее посыпались грубые удары кулаками, ногами, палками.

В одно мгновенье богомилы, подпиравшие дверь своими широкими спинами, разбежались, посеяв панику среди остальных присутствующих. Поднялась страшная сума-доха. Комья земли и обломки кирпичей полетели в огонь, чуть не задевая головы старейшин, стоявших на прежнем месте, прижавшись друг к другу. Некоторым из присутствующих удалось выломать плохо приколоченную доску в стене и выбежать вон. Между тем дверь трещала под ударами могучих пинков, и наружный шум достиг таких размеров, что совершенно заглушал вопли испуганных богомилов внутри. Скоро все пространство между входом и очагом совершенно опустело, и, насколько позволял видеть свет полупотухшего огня, в помещении осталось очень мало народу: у двери стояли, словно на карауле, юноша, принесший известие о соборе, да десяток молодых и смелых богомилов с обнаженными мечами, а позади них — Обрад. До него как будто вовсе не доходили ни внешний шум, ни суматоха, поднятая единомышленниками: он не двинулся с места. Но вдруг он поднял голову, огляделся по сторонам и, словно толкаемый какой-то внутренней силой, подошел к Игнату с товарищами. Что-то сказал им. Потом выпрямился во весь рост и встал на самое видное место, так чтобы входящие первым увидели и ввергли в темницу или убили его. Лицо его как-то еще более удлинилось и посветлело; от белых волос или от того, что на него упал слабый отблеск очага, вокруг его головы появилось сияние. Но тут произошло нечто столь же неожиданное, сколько смешное и дикое.

Вдруг дверь сорвалась с петель, и в помещение, словно прорвавший плотину поток, ввалилась целая толпа полуголых, а то и совсем голых мужчин и женщин — старых и молодых, — вопящих и орущих во все горло. Все они смеялись и что-то кричали; женщины показывали богомилам язык, дергали их за одежду, щипали за бедра. Над общей массой, похожей на какое-то многорукое и многоногое тело, возвышался необычайно рослый мужчина с длинными волосами, доходящими до самой поясницы, и большой тыквенной бутылью, висящей на животе.

— Лазарь! Лазарь! —закричали женщины и, схватившись за руки, принялись с безумными кривляньями кружиться вокруг него. Понемногу к ним стали присоединяться мужчины; между прочим один молодой богомил, которого женщины сами раздели, разрывая зубами и ногтями петли и узлы его одежды. В очаг полетели доски от яслей, солома, сучья, и огонь запылал до самого потолка, а тени адамитов заплясали по стенам, уродливые, чудовищные.

Обрад, старейшины, Игнат с товарищами еле добрались до выхода. Вооруженные богомилы не скупились на удары и ругательства, а Обрад и старейшины глядели молча, широко раскрыв глаза от отвращения. Они были уже далеко, у реки, а до них еще доносились крики адамитов.