День последний

Выпрямившись во весь рост, Момчил вышел. Еще раз окинул взглядом двор крепости, по которому двигались освещенные пламенем нескольких факелов призраки людей и животных, потом быстро зашагал к башне.

Мерно раздавался звук его тяжелых шагов по камням, словно отсчитывая мгновения его жизни. Подойдя к двери в башню, Момчил поднял глаза. В окне Елениной комнаты был виден свет. «Если шум не разбудил ее, лучше, пожалуй...» — промелькнула у него в голове неясная мысль, и он стал быстро, но бесшумно всходить по лестнице. Он сгорбился, как старик, и несколько раз, остановившись, глядел назад, словно не имея сил подыматься выше. А взойдя и положив руку на ручку двери, опять остановился в раздумье, прислушиваясь, но не слыша ничего, кроме приглушенного шума снаружи. Наконец он отворил дверь и вошел в темную горницу. Здесь находились самопрялка, ручная прялка с большой куделью и другие предметы. Момчил шел на цыпочках, даже дыханье затаил. Пройдя первую горницу, он открыл дверь в следующую — в ту, где светилось окно. Прямо напротив входа, под озаренным большой серебряной лампадой иконостасом, на покрытой медвежьей шкурой постели лежала Елена. Как и в монастыре святой Ирины, мягкий свет лампады падал на ее лицо; только здесь он был как будто слабей, и на щеках спящей не играл прежний румянец. Рядом, у самой постели, в самшитовой люльке спал грудной ребенок. Видно, мать недавно его кормила: у нее даже грудь осталась расстегнутой, а рука лежала на покрывале, которым он был укрыт. Момчил не сказал ни слова, не окликнул Елену, а тихо сел на низкий стул и стал смотреть на жену и сына. «Как сладко спят оба!» — подумал он, и глубоко в душе его начал таять, как под лучами солнца, какой-то много лет наполнявший ее холодом снежный сугроб. А в это время в голове его вихрем проносились мысли, самые разные, друг с другом несхожие. Вдруг ему показалось странным, что он здесь, что у него ребенок, что Елена — его жена, а не боярская дочь, как будто ему на роду было написано прожить свой век в одиночестве, бездомным окитальцем; то волна гордости и удовлетворения наполняла его грудь при мысли о том, что произошло. В то же время до слуха его доносился шум из крепости, и сознание, что ему, быть может, еще сегодня предстоит бой с Кантакузеном и Уму-ром, тревожило его ум, и он начинал думать и соображать, как расставить людей, куда нанести врагу удар, выждать или налететь первому. И эта забота вызывала не страх или неуверенность в своих силах, хоть он и знал, что бой будет не на живот, а на смерть, а только скорбь о том, что ему придется расстаться с женой и ребенком, чье личико белеет между пеленок, будто кусочек теста, замешанного' для сладкого пирога. Словно какой-то сон снился ему наяву, но в душе его кто-то бодрствовал, стоя на страже и прислушиваясь к тому, что происходит за порогом. «Нет, ничего не скажу, не стану будить! Как сладко спит! — подумал он, переводя взгляд с ребенка на Елену. — Не боюсь ни смерти, ни вечной разлуки!» И Момчил уже совсем собрался уходить, но что-то не позволяло ему выйти из этого сладкого и в то же время скорбного оцепенения. Ребенок пошевелил головкой и тихонько заплакал. Мать, только что не слышавшая тяжелых шагов мужа, теперь вздрогнула и проснулась.

— Это ты, Момчил? — удивленно и испуганно воскликнула она, стыдливо запахивая кофту. — Что ты так сидишь? И почему оружие?

Она стала качать люльку. Потом, когда ребенок опять заснул, подошла к Момчилу. Он встал.

— Вы оба так сладко спали. Мне жаль было будить вас, — промолвил он, улыбаясь, но с тем же задумчивым и печальным выражением лица.

Елена положила ему голову на плечо и заглянула снизу прямо в глаза. Брови ее сдвинулись, как обычно, когда что-нибудь тяготило ее.

— Ты о чем-то задумался, Момчил? — тихо промолвила она. — Что-то от меня скрываешь. Что-то есть. Вот и меча не снял.

Она прислушалась к шуму, доносившемуся снаружи.

— Кажется, и в крепости тоже не спят. Ну да, кони ржут на дороге!

И, не спуская с Момчила испытующего и полного любви взгляда, она крепко его обняла. Он тоже обнял ее и прижал к своей груди. Хотел сказать ей что-нибудь ласковое и не мог: слова застряли в горле. Елена со вздохом поглядела на него снизу вверх.

— Я счастлива, счастлива с тобой, Момчил, и потому всегда думаю о тебе, когда ты чем-нибудь огорчен, — дрожащим голосом заговорила она.

В глазах ее, неотрывно глядевших на Момчила, заблестели слезы. Но слезы эти не потекли по щекам, а хлынули, как вода источника, и от них только еще больше прояснился ее взгляд.

— Пойди, пойди сюда, к свету! — прибавила она.

И, легонько потянув Момчила за рукав, подвела его к иконостасу.

— Не хмурься. Я не буду заставлять тебя креститься и целовать иконы, — укоризненно сказала она, заметив недовольное выражение его лица. — Только скажи мне всю правду, Момчил, не бойся! Ты получил плохие известия? Что случилось?

Момчил засмеялся, как смеются взрослые, разговаривая с детьми, но лицо его сейчас же опять потемнело.

— Плохие или хорошие, назови, как хочешь, только Кантакузен и Умурбег — в Кумуцене и готовятся к выступлению на Перитор, — объявил он.

Елена опять кинулась ему на шею и, ни слова не говоря, прижалась к нему. Широко раокрытые глаза Момчила, в которых отражался огонек лампадки, глядели не мигая и ничего не видя, как мертвые. Рука его, медленно скользнув по спине Елены, опустилась на рукоять меча и крепко ее стиснула. Сонная задумчивость, будто ненужное покрывала, мало-помалу исчезла с лица его: оно вытянулось, окаменело.

— Елена! — сурово воскликнул Момчил, пытаясь оторвать ее от своей груди. — Елена! — повторил он, и на этот раз голос его прозвучал мягко, трепетно, как струна.

Но она все сильней сжимала его в своих объятиях, ничего не говоря, не плача, а только желая что-то от него оторвать и навсегда спрятать в своей груди.

Потом так же неожиданно отклонилась и, откинув голову назад, вперила в него долгий, пристальный взгляд. Глаза ее были сухи, но еще больше потемнели и расширились. Они словно разлились, как два подземных озера, затопив чуть не все лицо.

— Ступай, ступай, Момчил, я не хочу тебя задерживать, — медленно промолвила она. — Мой муж — воин и юнак, а не трусливый домосед.

Тут опять заплакал ребенок. Елена подошла к люльке и принялась его укачивать.

— Что с ним? Не ^лен ли он? — шепотом спросил Момчил, подойдя к колыбельке с другой стороны.

— Ничего, ничего. Спит себе деточка. Это мы его разбудили своим разговором, — ответила она, делая мужу знак молчать.

421

28 Стоян Загорчиноа

Так они стояли некоторое время, наклонившись над детским гнездышком, — Момчил с одной стороны, Елена с другой, — следя за движениями маленьких век, длившимися до тех пор, пока сон не смежил глаза ребенку. Елена укрыла его и, вздохнув, подняла глаза на мужа. Протянув руку над люлькой, она положила ее на руку Момчила, продолжавшую стискивать рукоять меча.

— Ступай, Момчил, — прошептала она тихо, но твердо. — Защити этим мечом меня и его!

В это время снаружи дважды призывно протрубил рог, и на лестнице послышались шаги.

— Прощай, Елена. Райко уже идет. Прощай и не беспокойся. Я вернусь живым и здоровым.

Теперь он притянул ее к себе, крепко обнял и горячо поцеловал. Потом подвел ее к двери в соседнюю комнату и, перед тем как уйти, обернулся через плечо на люльку. Ребенок безмятежно спал; на щечках у него выступил яркий румянец. В одно мгновение взгляд Момчила охватил всю горницу. В лампадке послышалось легкое потрескиванье, и свет стал слабей, словно чья-то рука притушила огонь. Это врезалось ему в память.

У порога Елена выпустила его из объятий, но, продолжая держаться за него руками, опустилась на колени. Момчил открыл дверь и одной ногой переступил порог. Елена, обхватив другую его ногу, крепко прижалась к ней щекой.

— Ступай! — промолвила она в третий раз хриплым, глухим голосом и отпустила ногу.

Она не затворила за ним дверь, а осталась стоять на пороге, согнувшись вдвое, пока на лестнице не заглохли тяжелые мужские шаги. Вот опять протрубил рог — на этот раз рог Момчила: она узнала его. Застучали копыта, зазвенело оружие. Это врезалось ей в память.

12. СЛОМАННЫЙ МЕЧ

Вдаль он смотрит на дороги белые:

Тучи пыли отовсюду движутся,

Грозной окружен он силой воинской...

Сильный удар кулаком по столу заставил старого гу-дошника Кузмана и певца Добромира остановиться.

— Убирайтесь вы со своей песней, говорят вам! — раздался повелительный окрик. — Когда это Момчила окружали в поле? Мне ли, Новаку, не знать Момчила? Мало мы с ним ходили-гуляли по Нижней земле? Ах, был ты юнак, Момчил, а теперь червям достался!

— Для того и песня не о твоей милости сложена, а о нем, чтоб помнить его и поминать вечно, — с обидой в голосе важно заметил дед Кузман, кладя старый гудок к себе на колени.

За время, прошедшее с тех пор, как Хубавела выгнала его из горницы возле Большого рва, он совсем одряхлел. Да, видно, и куски доброхотных даятелей уже не наполняли его сумку: он до того похудел, что стал похож на мощи.

— Держи язык за зубами, старый хрыч! Лучше пей!

Не успел нищий поднять мигающие красные глаза на