День последний

— Вот дождь пройдет — и пустим. Сами с то бой в Тырново двинемся, — стал его ласково уговаривать Вой хна, как больного ребенка. — Ведь ты болен. У тебя лихорадка.

— Посиди, посиди, братец, — поддержал Новак. — У нас есть о чем поговорить. И видишь, — тут Новак поглядел на дверь, в которую постучали, — видишь, что принесли?

Один из его людей внес небольшой тюк, крепко обвязанный крест-накрест веревкой, и, по знаку Новака, тотч ас вышел.

— Добромир, — сказал Новак, — ты моложе меня и поворотливей: развяжи веревку. Пусть Райко посмотрит, да и ты с Войхной тоже, что там есть. Авось поймете, что и для Новака Момчил кое-что значил.

Последние слова разбойник произнес гордо, обращаясь главным образом к Войхне.

Услыхав имя Момчила, Райко повернулся 'К Новаку. Он словно только теперь узнал его. На губах еп> мелькнула улыбка.

— Здравствуй, Новак, — тихо промолвил он. — Прости, что я тебя так встретил. Я болен, болен. У меня сердце болит. Никак не могу Момчила забыть.

Он вдруг замолчал, опять насупившись и словно забыв обо всем. Прошло довольно много в рем ени, прежде чем он поднял глаза на Новака.

— Не только о'ттого душа у меня болит, Новак, что я дядю не могу забыть, — все так же тихо заговорил он. — И другая причина есть: все мне кажется, что я ничем не помог Момчилу, с врагами его побратался. В смертный час не был с ним, чтобы вместе умереть либо душе его помочь отойти...

— Замолчи, Райко. Опять старую песню затянул? — укоризненно промолвил Войхна, в то же время растягивая зубами и ногтями узел веревки; сидя на корточках, он помогал Добромиру развязать принесенный тюк. — Чем ты виноват? Ведь Момчил сам отослал тебя в Перитор с пятьюдесятью конниками — и отослал потому, что сам думал скрыться в крепость. А периторцы не хотели открывать ворота — ждали: кто кого одолеет? Оттого¹ ни Момчила не впустили, ни тебе не дали выйти. Тяни, тяни сильней! Ну! — крикнул он Добромиру.

— Может, это так для тебя, Войхна, для тебя, Новак, и для всех. А для меня не так просто, — возразил Райко с каким-то мрачным упорством. — Я ведь знал, заранее знал, что так выйдет: я останусь наверху, в крепости, а Момчил внизу умирать будет, и я ему на помощь прийти не смогу.

— Ну и здорово же ты веревку затянул, побратим! — проворчал Войхна, приступая к последнему узлу. — Куда ты этот тюк отправлять собирался? За тридевять земель, к сарацинам, что ли?..

— Откуда ты мог знать, Райко? — спросил Новак, глядя одним глазом на Момчилова племянника, а другим на тюк.

Райко словно не слышал вопроса; он только покачал головой.

— Когда я поднялся на периторскую стену и поглядел вниз, какой-то голос мне прошептал: «Конец, конец Момчилу!» Ну, как тогда в Чуй-Петлеве Момчилову побратиму Сыбо приснилось: будто я на какой-то башне, а внизу Момчила со всех сторон враги окружили. Я сижу и смеюсь, а слезы у меня так и бегут по щекам. И кричу: «Конец, конец! . .» Постой. Что это такое, Войхна? Что¹ такое? — прервал Райко свой рассказ, вперив взгляд в развязанный тюк, из которого Войхна что-то вытаокивал.

Райко вскочил с кровати и кинулся к тюку. Старый хусар держал в руках длинный, тяжелый дорогой меч в ножнах. Райко крепко схватил рукоятку и сильно дернул. В руках у него оказалась лишь половина меча.

— Момчилов меч! —дико крикнул Райко и, схватив обеими руками сломанное оружие, подошел к открытой двери, чтобы лучше рассмотреть его при наружном свете.

Меч был переломан как раз пополам и успел уже порядочно заржаветь; но, помимо ржавчины, на нем еще были видны черные, запекшиеся пятна крови. У Райка задрожали руки, глаза наполнились слезами.

К нему подошли Войхна, Добромир. У обоих были тоже мрачные лица.

— Как ты его достал, Новак? — тихо спросил Войхна, проведя рукой по единственному глазу.

Толстяк самодовольно улыбнулся:

— Достал через того-другого. Не пожалел денег ради Момчиловой памяти. Да ты в тюке-то поройся; еще кое-что найдешь! .. Но п осмотр и, что делает Райко. Совсем рехнулся...

В самом деле, Райко, с мечом в руках, сел на кровать и положил его к себе на колени. Как ни велики были эти колени и как ни мало осталось от Момчилова меча, все-таки можно было узнать в этом обломке прежнего дракона. Склонив голову набок, Райко глядел на лезвие мутным взглядом, словно на трупик ребенка. Губы его шептали что-то н е св язное.

— А вот сапоги Момчила! Они самые! И его' шапка медвежья! — воскликнул Войхна, вытаскивая из тюка огромные сапоги и шапку — одному только Момчилу впору. На сапогах звенели тяжелые шпоры, немного погнувшиеся и ржавые; а шапка была цельная и так хорошо сохранилась, словно Момчил только что снял ее с головы.

— Меч я купил по сходной цене, а за эти вот вещи озолотил проклятого агарянина. Сам Умурбег их взял...

Райко вздрогнул.

— Умурбег? — воскликнул он, гневно сверкнув глазами. — Скажи мне, где теперь этот агарянин, чтоб мне догнать и зарубить его вот этим самым Момчиловым мечом.

И Райко опять пошел к двери, крепко держа в руке .сломанный меч. Но Новак и на этот раз преградил ему путь. -

— Постой, постой, побратим. Во-первых, меч не твой, а принадлежит вдове Момчила и его сыну; надо им отдать . Ты как думаешь? — горделиво выпятил он живот и грудь. — Я затем столько золота и серебра Умурбегу отдал, чтобы все это зря раскидать? Нет, нет, милый! Не для того я по такому ненастью в дорогу пустился: как дождь пройдет, двинусь со своими людьми через леса, прямо в Цепино, к деспотице Елене. Слыхал я, что она, после того как Кантакузен Ксантию взял, к сестре Момчила, игуменье, с ребенком перебралась. Так ли это,

Войхна? Ты должен лучше знать: тебя Момчил в крепости оставил, — обернулся он к одноглазому соратнику Момчила, отбирая в то же время у Райка меч, причем Райко, как ни странно, тихо и мирно, без всякого сопротивления отдал оружи е.

— Да, Новак, — ответил Войхна, поднимая свой полный слез единственный глаз от вещей Момчила. — Канта кузен и Умурбег, явившись в Ксантию, оказали деспо-тице почет, навестили ее и без всякого выкупа отпустили ro всем добром в Болгарию.

Войхна вздохнул и вытер глаз рукавом.

— Ах, какой был плач, какие слезы, когда деспотица узнала о смерти Момчила!—продолжал он. — Кабы не приехала Евфросина, кто знает, она, пожалуй, руки на себя наложила бы! Но к византийцу и агарянину вышла с сухим и глазами: ни проклятий, ни жалобы они от нее не услышали. Настоящая дочь великого боярина и царская крестница!

— Она — огонь, и он — огонь был. Под стать друг другу, — помолчав, промолвил Новак. — Значит, правильно я хочу ей Момчилов меч и одежду его отдать. Дождь как будто перестал, пора в путь, — прибавил он, взглянув в окошко, находившееся под самой крышей.