День рождения

— На сыновей я не жалуюсь, слава аллаху, — сказала Малика, не скрывая материнской гордости.

Халима-эбей, которой не терпелось задать очень интересный вопрос, вставила слово:

— Да-да, дети у вас хорошие. Слов нет. Только вот слухи ходят разные. Говорят, старший ваш, Тимергали, в ту — как ее? — Тагзиму влюбился. Неужели правда?

— На то он и парень, мог и влюбиться, — ответила Малика.

— Ладно бы влюбился, дело молодое. Да ведь говорят, говорят… — Халима-эбей засунула вылезшие пряди волос под потрепанный платок и перешла на шепот, — будто ребенок у Тагзимы от вашего старшего сына.

Женщины только этого и ждали.

— Тагзима, наверно, сама этот слух распустила, чтоб было с кого алименты стребовать…

— Нет, она отпирается, не признается. Не говорит, кто отец-то ребенка.

— Ну что же, если себя не может соблюсти… Парням, что им, всё нипочем. Они не виноваты.

— Нехорошо за глаза людей осуждать, — не выдержала наконец учительница, и женщины неохотно оставили интересный разговор.

Беседа разладилась. С пастбища возвращалось стадо. Женщины по одной начали расходиться.

XXII

Впряженный в тарантас Гнедой лениво и безразлично тащился по дороге в деревню. Сахипгарей не торопил коня. Лишь изредка он шевелил поводьями и слегка присвистывал. Он сидел в тарантасе неподвижно, глядел на колосившуюся рожь и думал невеселую свою думу: «Наступает жаркая пора. Надо к уборочной готовиться. А я должен терять дорогое время на военных сборах. Военкомат ни с чем не считается! Им-то что, им готовый хлеб достается».

Ахтияров свернул папироску. «Ну что я горюю зря? В военкомате тоже не по своей же воле действуют. Они получают указания свыше. Да и бригадиры в колхозе надежные. Работу знают. Ничего не случится, пока я побуду на сборах. На жатву успею, и ладно».

Однако успокоиться он так и не смог. Все ломал голову: почему же его забирают на переподготовку, неужели что-то в международной обстановке?.. Но об этом не хотелось и думать, глядя на теплые мирные поля под лучами палящего солнца. Кругом, как отметил председатель, царила какая-то особая горячая, парная тишина. В безоблачном небе кружил коршун; только над темными зубчатыми вершинами Булунбаевского леса стояло небольшое облачко с ярко очерченными краями.

«Конечно, дождь пойдет, — догадался Сахипгарей. — Так парит!»

И оп не ошибся. Маленькое облачко выплыло из-за Булунбаевского леса и стало быстро набегать, увеличиваясь в размере, разрастаясь. Коршун опускался наискось с высоты большими кругами.

Запахло пылью. На дороге заплясали, закрутились, подрастая на глазах, пыльные смерчи. Палящее солнце подернулось невидимой коричневатой пылью, а потом и вовсе исчезло за тучами, грузно и стремительно заполнившими все небо. Вдруг сразу стало темно. Сверху упали первые крупные капли дождя, потом чаще, чаще застучало по бокам брички.

Блеснула молния и расколола тучу. Загремел гром, пошел ливень, стало прохладно. Спина у Гнедого сначала покрылась пятнами грязи, а потом стала мокрой и глянцевочистой. Конь перестал поджиматься и шел, мерно махая головой, прядая на молнии ушами.

Промокший насквозь, Сахипгарей не стал останавливаться возле правления, а сразу направил коня к дому. Дома переоделся в сухое. Напуганные грозой дети забились в угол и очень обрадовались появлению отца — при отце никакая гроза не была страшна.

— А где мама?

— Мама полоть ушла в поле, — сказала Флюра.

— Нашла время.

— Когда она уходила, погода была ясная.

Скоро прибежала Минзифа, тоже с головы до ног мокрая. С ее приходом в доме стало совсем весело. Дети забыли про свой страх и гурьбой принялись ставить самовар.

— Зачем вызывали в райвоенкомат? — спросила Минзифа.

Сахипгарей сделал вид, что не услышал ее. Скоро надо уезжать, а ему было так хорошо дома, что хотелось подольше растянуть эти приятные минуты. Но лицо его было озабоченным, и Минзифа, научившаяся за многие годы их совместной жизни угадывать его настроение, повторила вопрос:

— Что сказали в военкомате?

— Да так… Не первый же день я езжу в район.

— Ты что-то скрываешь.

— По ему ты так думаешь?

— Я разве не вижу? Может быть, случилось что-нибудь нехорошее? — настаивала жена.

— Работы много, потому я и не в духе. В такое важное время вызывают на сборы.

— Вот оно что — на сборы уезжаешь! — Минзифа распустила волосы и собиралась их расчесывать. Она с испугом и удивлением смотрела на мужа: — Уж не война ли начинается?

— Не говори глупости! — сказал Сахипгарей, стараясь казаться беспечным. — Хватит с нас и того, что на финской побывали.

— Не стали бы тебя так просто отрывать от работы и забирать в армию! — Минзифа готова была заплакать. Губы ее задрожали, она показала на дочек — одна другой меньше: — Что я буду делать? Ведь полный угол детей. Мы и недели без тебя не проживем.

Сахипгарей сделал вид, что сердится:

— Ну что ты поднимаешь шум? Разве людей не берут в лагеря?

Не привыкшие к ссорам родителей девочки, как напуганные коршуном цыплята, жались друг к дружке.

Сахипгарей чувствовал себя виноватым за эту ссору, подошел к шмыгавшей носом жене и обнял ее за плечи:

— Ну, хватит. Не надо зря слезы лить. Меня в лагере долго не будут держать.

— Хоть известно, куда посылают?

— Известно, конечно. В Стерлитамак.

Минзифа улыбнулась сквозь слезы:

— Недалеко, оказывается. Я буду приезжать к тебе.

Дети, не понимавшие сути разговора, обрадованные примирением взрослых, окружили мать.

— Меня тоже возьми с собой! — сказала Флюра.

— И меня…

Дети вцепились в мамину юбку. Это окончательно успокоило ее. Она взяла на руки четвертую, самую маленькую, Зульфию, которая едва встала на ноги;

— Ладно, вы тоже поедете.

— Поедем? Когда?

— Скоро.

Дети захлопали в ладоши от радости.

Минзифа улыбалась сквозь высыхающие слезы.

— На, малышка к тебе тянется. — Она протянула Зульфию отцу, а сама пошла подогревать остывший уже самовар.

Сахипгарею стало до боли жалко жену. «Трудно ей будет одной. Флюре только восемь исполнилось, Салиме — шестой, Зумре — четвертый пошел, а эту еще с ложечки кормить надо…»

— Бисэкей, может, послать Флюру к Абдулову и Яруллину?