День учителя

Шум в зале стих — Эммануил Аронович поднялся по жалобно заскрипевшим под его ногами шатким ступеням на сцену и открыл праздник. Поздравив присутствующих, он сообщил, что в зале находится одна из старейших школьных учительниц Москвы Мария Ивановна Никифорова, которая «тоже работала в нашей школе». На слове «тоже» было сделано ударение так, чтобы присутствующие поняли — «вообще все», чего в Москве есть хорошего, есть именно в школе № 12…, которой руководит уже тридцать лет такой талантливый и замечательный директор. Со своего места поднялась совсем древняя старушка, такая маленькая, что сидевший в боковом ряду слева Мирошкин поначалу даже и не заметил ее за солидным «почетным гостем». Подниматься на сцену «старейшая учительница», которой было лет 90, не стала. Она что-то говорила, но делала это едва слышно. «Почетный гость» вскочил со своего места, подошел к сцене, взял из рук Ароныча микрофон и поднес его к лицу старушки столь энергично, что та даже отшатнулась. Наконец, все присутствующие ее услышали, это был самый конец речи: «…и спасибо, что вспомнили. Я ведь уже лет двадцать пять как на пенсии. Все, кого я учила, давно уже сами родители, даже бабушки и дедушки». Из глаз учительницы потекли слезы. Ароныч пришел Марии Ивановне на помощь: «Марьиванна работала у нас в начальной школе. Она воспитала много замечательных людей. А еще Марьиванна участник Великой Отечественной войны». Он, наверное, еще бы что-нибудь сказал, но расчувствовавшаяся старушка, закрыв глаза платком, покачнулась так, что «почетному гостю», стогом возвышавшемуся рядом с ней, пришлось учительницу поддержать. «На нашем вечере, — свернул речь директор, — присутствует Лев Семенович Щипачихин — депутат Государственной думы, к сожалению, один из немногих демократов, оставшихся в ее составе». Марию Ивановну усадили на место подоспевшие на помощь Щипачихину завучи, так что «один из немногих» мог теперь заняться привычным для него словоблудием.

Андрей Иванович слушал невнимательно, как бы издалека долетали до него фразы депутата — «демократический выбор», «обеспечили вам будущее», «пострадал от рук тоталитарного режима», «мы-то знаем, что коммунизм и фашизм — одно и то же» и т. д. Он знал биографию Щипачихина — тот недолго учился на историческом факультете МГПИ, а там любили на всякого рода торжественных мероприятиях перебирать имена тех, кто имел отношение к истфаку и преуспел в жизни. Видя часто мелькавшего по телевизору депутата, преподаватели в частном порядке не стеснялись рассказывать студентам сплетни о прошлом «народного избранника», дополняя таким образом «официальную информацию» интересными деталями. Выходило — Лев Семенович был фигурой колоритной. Его отчислили со второго курса «по пьянке» — пристал «в шутку» на улице к женщине, пытаясь выпросить у нее батон хлеба. Дама оказалась без чувства юмора, она грубо обложила пьяного студента матом, и тогда будущий деятель демократического движения тоже перестал веселиться, а попросту ударил «хамку» кулаком в нос. Дело могло кончиться для молодого человека совсем плохо, но пострадавшую удалось убедить простить неуравновешенного «парнишку». Правда, из института Щипачихина все-таки отчислили. Какое-то время он работал на стройке, потом ему удалось поступить в Полиграфический институт, в котором он, с перерывами, проучился лет десять, но и его не окончил. Оба неоконченных высших образования позволили позднее Льву Семеновичу скромно именовать себя «историком и редактором». Будучи человеком общительным, как все маргиналы, и одновременно неудовлетворенным, как все вечные студенты, постоянно менявший места низкооплачиваемой работы, будущий депутат Государственной думы стал в 1970-х годах активным участником всяких кухонных посиделок, в спорах на которых он всегда проявлял себя в качестве принципиального противника советской власти. Потом по протекции кого-то из более преуспевших кухонных сидельцев, а возможно, и заинтересовавшихся его персоной сотрудников КГБ, он начал пописывать статейки в газетах, особенно развернулся в конце 1980-х, став постоянным автором такого массового рупора эпохи, как «Московский комсомолец», ну а дальше… Дальше — понятно.

Рассматривая Щипачихина, вещавшего с такой страстью, что его красивые очки в золотой оправе, казалось, покоились не на носу, а на микрофоне, в который депутат почти впивался губами, Мирошкин думал о Марии Ивановне, которая по-прежнему плакала и кивала головой словам оратора — она, кажется, плохо слышала. Перед молодым учителем была одна из тех, в 1980-х годах многократно высмеянных всякими эстрадными пошляками, облитых в газетах помоями, ошельмованных современными дельцами от образования, возможно, действительно не очень далеких интеллектуально, «Марьиванн», которые на протяжении десятилетий воспитывали сменявшиеся поколения учеников, делая из них мыслящих людей. И вот теперь эта старенькая, плохо одетая женщина плакала, выслушивая фальшивые банальности из уст сытого мерзавца, искренне уверенного, что он кого-то из присутствующих в этом зале осчастливил фактом своего существования…

Наконец весьма довольный собой Щипачихин вручил Марии Ивановне объемный полиэтиленовый пакет, на котором было написано название банка-спонсора этой благотворительной акции. Начался концерт. Первыми выступали одиннадцатиклассники, поставившие под руководством Ангелины Петровны — о, неожиданность — «Нервных людей» Зощенко. На сцене появились юноши в тренировочных штанах и майках, обнажавших тщедушные плечи, и «спелые» девушки в коротких мамкиных халатах, из-под которых высвечивалось довольно откровенное белье, едва сдерживавшее рвущуюся наружу девичью плоть. После того как ученики и ученицы весьма натурально изобразили драку на коммунальной кухне 1920-х годов, вспыхнувшую из-за ежика для чистки примуса, их сменили профессионалы. Одна из выпускниц школы танцевала в каком-то коллективе и теперь по просьбе Гордона согласилась выступить на праздничном концерте. Она пояснила зрителям, что специально для «дорогого Эммануила Ароновича» она с друзьями приготовила народный еврейский танец, название которого Мирошкин уже через секунду после объявления не мог воспроизвести. На сцену выскочили еще двое юношей и две девушки, и все пятеро под энергичную мелодию начали вскидывать перед собой ноги, одновременно прижимая согнутые в локтях руки к бокам. Все время танца зал терпеливо рассматривал то танцующих, то подергивающих плечами на первом ряду Гордона и Щипачихина. Сидевший рядом с Андреем Ивановичем физрук Денис Олегович Муравьев (для Мирошкина просто Диня) едва слышно прошептан ему на ухо: «Такое чувство, что у нас не День учителя, а День Ароныча… Затем вновь выступали ученики — читали стихи, пели песни на английском языке, а девушка из десятого класса даже сама себе аккомпанировала на фортепиано. Выступила одна из младших сестер Стелы Гасановой, учившаяся в первом классе. Мрачным голосом, глядя исподлобья в зал, она провыла песню из «Титаника»: «Бог есть, и он знает все». Физруку и историку Гасанову-младшую было только слышно. Ее выступление закрывали от них широкие спина и зад Гасанова-старшего, который, встав с места, восторженно всматриваясь в свое толстое чадо, снимал происходящее на камеру.

Гвоздем концерта стал канкан в исполнении учительниц. На сцену выскочили несостоявшаяся жена Мирошкина Алка, нестареющая душой Наталья Юрьевна Глухова, не желавшая стареть учительница физкультуры, у которой, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, был роман с Муравьевым — ровесником Мирошкина, молоденькая библиотекарша Наташа и кто-то из англичанок, сменявшихся столь часто, что имя плясуньи учитель истории не успел пока узнать. Они были одеты в специально сшитые по этому случаю платья, даже на ногах женщин красовались красные подвязки. Роль «шантеклера» исполнял «физик» Николай Сергеевич, поступивший в школу незадолго до прихода туда Мирошкина с неамбициозной целью доработать пять лет, остававшихся ему до пенсии, и вот теперь вовлеченный неутомимой Натальей Юрьевной в нескончаемые школьные представления и конкурсы. Разновозрастный кордебалет, участницы которого к тому же ощутимо различались по росту и весу, запрыгал на ненадежной сцене, рискуя ее попросту провалить. Все происходящее вызвало волнение у Эммануила Ароновича — с момента начала рискованного номера в фигуре директора угадывалось внутреннее напряжение. Впрочем, переживал он вовсе не за сцену — его беспокоила реакция на происходящее со стороны Щипачихина. Но поводов для беспокойства не было — депутат был в полном восторге, а с окончанием прыжков на сцене вскочил со своего места и энергично зааплодировал. За ним поднялся Гордон, завучи, а далее — весь зал. Номер имел оглушительный успех, и Мирошкин не сомневался, что теперь он будет видеть его часто — на всех общешкольных праздниках. Канкан ставил точку в программе, зрители потянулись к выходу

До начала педсовета оставалось еще минут пятнадцать — дети должны были покинуть школу, Гордон и Ангелина Петровна попрощаться в директорском кабинете с Щипачихиным, а учительницы, танцевавшие канкан, — переодеться. Надо сказать, что увиденное взволновало Мирошкина. Спускаясь по лестнице с последнего этажа, на котором располагался актовый зал, он все еще представлял скачущую по сцене Алку, выглядевшую в этот момент весьма сексуально. Фантазия коллеги легко и окончательно освобождала ее тело от легкомысленных одежд. Андрею Ивановичу вспомнилось, как она побывала в его объятиях во время позапрошлого новогоднего праздника в школе, когда после ухода Ароныча домой подвыпившие учителя и учительницы затеяли играть в бутылочку, и историку выпало целоваться с Алкой. Ах, как неприлично она присосалась тогда к нему! И ведь знала, что у него скоро свадьба. Что же это? Надеялась отвлечь? Пыталась заставить пожалеть о том, от чего он отказывается? А как они с матерью выжили из школы эту, как ее? Андрей Иванович не помнил имени уволившейся учительницы. То было в самый разгар их дружбы с физкультурниками, когда он и Алка часто попивали чай или чего покрепче в школьном спортивном зале, в каморке для инвентаря, составляя таким образом еще одну «группировку» учителей. Тогда, посреди учебного года, одна из учительниц начальных классов ушла в декрет, и Алка нашла ей замену в лице своей однокурсницы, надо сказать, весьма привлекательной, хотя и чахлой блондинки. Последняя вдруг зачастила на переменах к Андрею Ивановичу в класс, а кроме того, старалась пройтись с ним вместе от школы до метро — в общем, вела себя, по мнению педагогинь старшего поколения (подружек Татьяны Семеновны), совершенно неприлично. Татьяна Семеновна, говорят, сходила к директору, тот вызвал к себе опасную соблазнительницу, имел с ней разговор о моральных качествах современного учителя, после которого блондинка подала заявление на увольнение. И все зря! А ведь им до сих пор не дает покоя его женитьба. Алка, правда, давно не заходит в спортивный зал, но это можно трактовать и как следствие непроходящей обиды. Вот именно — непроходящей! А недавно Татьяна Семеновна встретила Андрея Ивановича в коридоре и заметила ему, что ходит-де историк в последнее время грустный, даже дети замечают — «говорят между собой, что, видно, у историка семейная жизнь не ладится». Андрей Иванович не стал расспрашивать Татьяну Семеновну, откуда ей известно, о чем говорят между собой дети и что это за дети такие?.. Нет, нет, никак они с дочерью успокоиться не могут. А тут этот танец…

Продолжая вспоминать подвязку на Алкиной ноге, Андрей Иванович между тем поддался на предложение Муравьева и зашел с Денисом Олеговичем ненадолго в спортивный зал. Там они с физруком «по-спринтерски» выпили полбутылки водки, закусив парой бутербродов — из заготовленного Муравьевым для разогрева перед «Журавушкой», — и, поругав «взяточника и старого маразматика» Гордона, воодушевленные, двинулись в кабинет домоводства, где обычно заседал педсовет. Окинув взглядом присутствующих, Гордон в очередной раз поздравил коллег с праздником и перечислил повестку дня. Выходило — почти все вопросы повестки дисциплинарного характера. Андрей Иванович огляделся — Гордона-младшего нет, значит, разговоров про эксперимент не будет. Начал директор с рассказа о готовящейся в России реформе, о переходе школ на двенадцатилетнюю систему обучения. Часть учителей, постарше, загудела. О «двенадцатилетке» слышали уже все, но многих привычно удивляло, что образование, которое получали в СССР и которое «считалось самым лучшим», раньше давали за десять классов, а теперь уже и за одиннадцать боятся не поспеть, слишком много новых и ненужных предметов ввели в школе. Учитель информатики Кирилл Рудольфович Дроздов подкинул было идею, что это к лучшему — рождаемость в России низкая, в год до миллиона вымирает, и улучшения ситуации не предвидится, вот и решило министерство в условиях надвигающегося демографического кризиса и отсутствия детей занять учителей при помощи увеличения количества классов — удастся подольше учить одних и тех же детей. В другое время Гордон, возможно, и нашел бы мысли Дроздова интересными, но теперь, после встречи с депутатом-демократом Щипачихиным, директор попросил Кирилла Рудольфовича не отвлекать коллег разговорами и не превращать собрание в базар.

Вторым вопросом стала история с пропавшими из учительской журналами. С незапамятных времен в распоряжение учителей была предоставлена небольшая комнатка на втором этаже. Кроме стола, на котором размещался телефонный аппарат, здесь стоял шкаф, где в специально сделанных ячейках и хранились классные журналы. Вход в помещение был свободный, учителя до недавнего времени спокойно отправляли кого-нибудь из детей за журналом. Дети, кстати, звонили из учительской родителям… И вот на тебе! Пропали два журнала — 8-го «А» и 8-го «Б». Ясно, что похитителям был нужен только один, а второй взяли для отвода глаз. Недельные поиски не дали результатов — у всех подозреваемых — двоечников — было алиби. Завели новые журналы, учителей заставили проставить оценки заново, по своим собственным кондуитам, благо учебный год только начался. Дня три школа «стояла на ушах» по поводу этого происшествия, а теперь, когда уже и новые журналы появились, вдруг обнаружились старые, которые похитители забросили на крышу распределительной будки. Там их совершенно случайно разглядела рассматривавшая из своего кабинета окрестности словесник Юлия Леонидовна Гольдберг. Учителя загудели, а физик, не только не остывший после канкана, но и еще более воодушевившийся посредством рюмки-другой, выпитой на кухне кабинета домоводства в компании участниц танца и покровительствовавшей им Татьяны Семеновны, даже заявил: «Не могла раньше в окошко выглянуть, нам бы меньше мороки было». Директор строго посмотрел на Николая Сергеевича и подвел итог: «Нами было принято решение перенести журналы на первый этаж, к Лидии Петровне, и выдавать их только учителям». Все опять загудели, хотя это решение, весьма неприятное — теперь придется после каждого урока бегать в канцелярию, — было предсказуемо.

Далее Эммануил Аронович предоставил слово школьному психологу. Выяснилось, что в школе проводился конкурс рисунков детей младших классов на тему «Наше будущее». Предыдущий конкурс проходил в 1991 году, и там с результатами все было в порядке — дети нарисовали себя в роли представителей полезных профессий, цветы, добрых животных и державшихся за руки человечков с разным цветом кожи. Нынешние ученики школы № 12… смотрели в будущее менее оптимистично. Психолог — тихая незаметная женщина, сидевшая в своей каморке-кабинете на первом этаже и редко появлявшаяся за ее пределами, — показала десяток рисунков детей в возрасте 9—10 лет на пробу. В основном на них изображались экологические катастрофы и всевозможные природные катаклизмы. «Кино много американского смотрят», — вновь высказался Николай Сергеевич. Но когда учителям был представлен рисунок, на котором мальчик изобразил себя в темном костюме спешащим на работу в здание с большой вывеской «Мафия», даже физик не нашелся что сказать. Внимание директора привлек рисунок другого мальчика. Тот нарисовал себя с автоматом в окружении окровавленных тел и подписал картинку: «Если бы в Москве было меньше грузинов, было бы лучше». Ароныч начал допытываться, из какого это класса, но к его разочарованию психолог сообщила, что конкурс проводился анонимно. «Зря вы так, — заметил директор, — анономно-то оно анонимно, но могли бы на наиболее любопытных картинках пометочки сделать». Высказываясь, Гордон несколько раз взглянул на Мирошкина и Красинскую так, что оба поняли — после концерта Гасанов-старший успел побывать у директора и сообщить о происшествии на уроке истории.

Рисунки девочек сцен насилия не содержали — в основном девятилетние школьницы изображали себя в роли жен новых русских, но на последнем рисунке, продемонстрированном учителям, ученица нарисовала себя сидящей на стуле около стола, на котором стоят бутылка с надписью «Вино» и два бокала. Подпись гласила: «Девочка ждет жениха». «В целом наша ситуация вполне вписывается в ситуацию по Москве в целом, — закончила свое выступление психолог, — в большинстве рисунков фиксируется проявление депрессии и безысходности. Даже рисунки детей периода Великой Отечественной войны оптимистичнее». «У нас еще ничего, — обратился к сидящим напротив Муравьеву и Мирошкину неугомонный физик (столы в кабинете домоводства были расставлены буквой «П»). — Вот в соседней, «простой» школе проводили конкурс рисунков на тему «Что такое хорошо». Так один мальчик нарисовал кровать, в ней двух мужиков, свою мать между ними и подписал: «Маме хорошо». Стали выяснять — оказалось, живут с матерью вдвоем в однокомнатной квартире, и там невесть что творится на глазах у ребенка…»

После рассказа физика, который не мог в своем возбужденном состоянии говорить достаточно тихо и потому был услышан всеми педагогами, в кабинете установилось настроение веселого воодушевления, так что психолог уселась на свое место под аплодисменты, прерванные Аронычем: «А я не вижу повода радоваться, что где-то еще хуже. У нас, между прочим, ЧП почище, чем история с описанным Николаем Сергеевичем рисунком». Все сразу насторожились, стало ясно, что психолог была приглашена со своими картинками не случайно. Директор продолжал: «Открываю вчера «МК» и вижу — письмо главному редактору». Гордон развернул газету и процитировал: «Уважаемый господин редактор! Почему передачу «Плейбой поздно ночью» показывают так поздно? Я не высыпаюсь, поскольку мне утром в школу Нельзя ли сделать так, чтобы специально для школьников показ проводили днем, когда мы приходим из школы». И подпись — «Митя Ефремов, 5-й «Б» класс, школа № 12…». Вы понимаете, что это значит?! Наши дети смотрят порнографию! И теперь об этом известно даже в департаменте! Да что там в департаменте! В министерстве! Кто у нас классный руководитель 5-го «Б»?» На обращение Гордона поднялась испуганная и уже отличившаяся на педсовете Гольдберг, некрасивая девушка в очках, и директор устроил ей разнос, который позволил затянуть заседание еще минут на пятнадцать.