День учителя

Ведущая рассказывала биографию Пети Цветомузыки, с экрана сыпались фразы, в которых мелькали «солнцевские» и «ореховские», высказывались предположения о противоречиях, которые вроде бы в последнее время возникли у покойного с какими-то Нестором и Бакланом по поводу то ли рынка, то ли магазина. Всего этого Андрей почти не слышал. Ему вспоминалась свадьба Лещева и Сыроежкиной, на третьем курсе, где-то в конце зимы. Они пригласили однокурсников на второй день — в первый собирали родственников. Приехала почти вся группа. Гуляли в совмещенной двушке Сыроежкиных, в которой жила Галина с родителями и братом. Много пили, «горько» кричали почему-то нечасто. Были какие-то две одноклассницы Гали, которые половину вечера безотрывно смотрели то на Лещева, то на Куприянова (его тоже пригласили) и шептались между собой, сравнивая. Результаты, видно, были не в пользу жениха. На свадьбе Мирошкин надолго не задержался. Его зачем-то посадили рядом с Мешковской, которая накануне отъезда на ПМЖ из «этой страны» казалась Андрею не вполне адекватной. Он не знал, как вести себя с Ириной, пытался за ней вежливо «ухаживать», предлагал салаты и «освежить». На все его любезности Ирина или отмалчивалась, или вдруг начинала громко смеяться, как бы давая всем понять, что «вот именно в этот момент Мирошкин сделал какую-то глупость, которую вы не заметили, а жаль, потому что надо было заметить и в очередной раз убедиться, какое он ничтожество». Все это наводило на Андрея тоску. Ему после истории с Викой и так было несладко, а тут еще кривляния этой дуры! Выходя из квартиры, Андрей увидел на лестнице Куприянова, целующегося с одной из сыроежкинских одноклассниц, с которой он вышел «покурить», хотя не имел такой вредной привычки. Одной рукой староста прижимал голову девушки к своему лицу, что позволяло им страстно впиваться друг в друга губами, а другую засунул ей в лосины, и держал на попе своей партнерши — для большей устойчивости их положения. Оба были порядком пьяны, и их намерения на ближайшее время не вызывали никаких сомнений. Они даже не обратили внимания на проходившего мимо Мирошкина. Андрей подумал тогда, что Сыроежкина, явно рассчитывавшая предстать перед Куприяновым в свадебном платье и показать ему, какую он глупость совершил, отказавшись от «такой красоты», будет очень разочарована. Он тогда даже посмеялся про себя и над дурой Сыроежкиной, вышедшей замуж без любви, назло Куприянову, и над ослепленным своей любовью Лещевым.

Впрочем, последующая история молодой семьи могла вызывать только сочувствие. В большой квартире старших Лещевых, где молодожены поначалу поселились, они не прижились. Диминым родителям-искусствоведам невестка не нравилась категорически. Пришлось перебираться к Сыроежкиным. Отец Галины, имевший инженерное образование, но трудившийся на заводе рабочим, во время развала начала 1990-х годов потерял работу, мать работала учительницей. Они взяли жить в свою «большую» проходную комнату тринадцатилетнего брата Гали, а ей с мужем отвели изолированную. Дима начал лихорадочно искать работу, устроился в школу, в музей. Везде платили мало. Метания однокурсника одно время вызывали у Мирошкина живейший интерес — они вместе занимались в семинаре Плещеевой, и профессор поначалу даже отдавала предпочтение Диме. Но однажды Нина Александровна увидела Лещева, идущего под руку с Сыроежкиной. И то, что ученик проводит время в таком обществе, явно в ущерб науке, профессору очень не понравилось. Сам Лещев, ошалевший после женитьбы от счастья, хохоча, рассказал Мирошкину, как при встрече «скривилась физиономия» у Плещеевой. Нина Александровна была одинока, хрома, и, вероятно, мужчины никогда не баловали ее вниманием. «Мы с Галей, как мимо нее прошли, так и покатились со смеху — такое кислое у Нины сделалось выражение на лице. Надеюсь, она нас не услышала», — веселился молодожен. Надеялся он зря — плохим слухом Нина Александровна не страдала. Через несколько дней, в разговоре с Мирошкиным один на один, Плещеева посетовала: Дима в последнее время «явно стал заниматься хуже», сказывается, вероятно, «общение с этой девушкой… Галей, кажется»? У него тема сложнейшая — Сибирский приказ! Тут требуется полнейшее погружение в проблему. А он что?! Ее беспокоит, как бы Дима совсем «не сорвался». Андрей с жаром вступился за товарища: «Что вы, Нина Александровна, Дима очень увлечен темой! Сейчас он, правда, действительно немного отвлекся — женился все-таки. Семью надо содержать. Но он очень старается, каждую свободную минуту — в архив. Даже пожаловался мне, что глаза начали болеть от чтения скорописи. У него ведь зрение и без того плохое». Как показалось Мирошкину, Плещеева выслушала его очень внимательно. На словах «женился» и «семья» она поджала губы и печально покачала головой — так, как будто узнала о кончине соседа, страдавшего запоем. Дескать, жалко, конечно, но предсказуемо. Вероятно, с Лещевым случилось как раз то, что она и подразумевала под словом «сорвался». А затем профессор с грустью и нежностью в голосе вынесла приговор осужденному: «Да, с плохим зрением Диме в семнадцатом веке делать нечего — вообще зрение потеряет». Вскоре Плещеева посоветовала Лещеву бросить вредный для глаз Сибирский приказ и заняться чем-нибудь другим — у другого преподавателя. В фавориты вышел Мирошкин с его стопроцентным зрением. Расстроенный Лещев впал в кризис, а семейная жизнь быстро убила в нем ученые амбиции. Через год после свадьбы Галина родила девочку, и Лещевы практически перестали бывать на занятиях. Кое-как они дотянули учебу до конца и получили дипломы. Дальнейшую их судьбу Мирошкин представлял смутно, видел пару раз Диму в разных местах, и вот теперь — поди ж ты…

Несколько секунд Андрей Иванович размышлял о судьбе Лещева. Нет, угрызения совести его никогда не мучили. О роли, которую в его судьбе сыграл Мирошкин, Лещев не узнал. А Андрей как-то сразу успокоил себя: «Так было надо». Да и Плещеева по большому счету оказалась права. Но как странно устроен человек! Только он начал вспоминать прошлое и тут же «переехал» на себя, припомнилось, как сам начал искать работу на том же третьем курсе, как долго мучился историей с Викторией, а образ девицы в «лосинах» на свадьбе однокурсников вызвал массу других ассоциаций…

После разрыва с Ильиной Мирошкин чувствовал себя вывалявшимся в навозе. Воспоминания изводили. Все, даже то, что раньше казалось безусловно замечательным, представлялось теперь в самом отвратительном свете. Сама Вика виделась малосимпатичной и коварной. Тянуло к «чистым» людям и «хорошим» занятиям. И он впрягся в учебу с таким азартом, что получил в зимнюю сессию все экзаменационные отметки автоматом. Серьезно Мирошкин продвинулся и в научном плане, впервые обратив внимание на фигуру принца Густава и добившись благосклонного внимания Плещеевой. Будь Андрей более тонко организованной личностью, он, может быть, вообще, в соответствии с заветами Плещеевой, что называется, «ушел в науку», как уходят в монастырь. Но для такого поворота в сознании был нужен еще какой-то дополнительный стимул. Увлечение религией, например, в таких случаях действует безотказно. К счастью (или к несчастью, кто знает?), Андрей был равнодушен к вопросам веры. Нет, он, конечно, тогда уже верил в Бога, но история Христа была для него только историей, а православное духовенство, занявшееся возвращением себе собственности, раздражало. Занимаясь в семинаре Плещеевой, Андрей слишком много узнал по истории раскола и с тех пор остался при мнении, что наиболее верующая и принципиальная часть православных пошла тогда не за Никоном. Не привлекали его и сектанты. От наводнивших вдруг Москву странных молодых людей, пристававших к прохожим с предложением почитать Библию, Мирошкин отмахивался как от мух или от нищих — последних в столице также стало огромное количество. И, самое главное, к женщинам Андрей не охладел. Ему, как и раньше, хотелось секса, правда, теперь он надеялся стать более осмотрительным в выборе и с «откровенными шалавами» не связываться.

В библиотеке по-прежнему мелькала Лариса, она, как и раньше, была ему интересна. Андрею даже казалось, что и девушка не прочь с ним наконец познакомиться, но проклятый вопрос — «а что я с ней буду делать» — не давал ему покоя. Лето осталось позади, Нина Ивановна вернулась с дачи, на одной «романтике», ясно, «далеко не уедешь». Хотелось вдруг предстать перед Ларисой «принцем», закрутить красивые отношения, чтобы и он, и девушка потеряли головы, а она готова была пойти за ним на край света. «Для всего этого нужны деньги, а их у меня нет», — грустно размышлял в те дни Андрей. Инфляция превратила его стипендию в такую мелочь, что ее хватало на покупку нескольких книг, — Мирошкин начал тогда собирать библиотеку — у родителей денег также не было. Вещи, купленные Андрею матерью к началу первого курса — пара свитеров и приличные джинсы, — за два года истрепались и стали коротки. Когда наступила зима, положение начало казаться катастрофическим — куртка, в которой он ходил еще в школе, была безобразной, единственные зимние брюки испачкались и также износились. Но особенно убого выглядели сапоги, которые Андрей таскал уже третий сезон, носки у них стерлись, закрасить их не представлялось возможным — сапоги имели какой-то ярко-рыжий цвет, и подобрать к ним крем никак не получалось. А вокруг меж тем неслась яркая жизнь периода первоначального накопления, с ее вдруг возникшим магазинным изобилием. И на фоне этого пира для избранных сам себе Мирошкин рисовался в убогом свете.

Однажды, правда, он почти решился подойти к Ларисе — был у него такой нелогичный порыв. Молодой человек даже занял за ней очередь в библиотечном буфете. Кормили там тогда на редкость отвратительно. Но Андрею, съедавшему утром, перед отправлением на Юго-Запад, пару бутербродов, проводившему по окончании занятий день в «Историчке», вплоть до закрытия библиотеки, и возвращавшемуся на Волгоградку, «в очаг» к Нине Ивановне, только часам к девяти вечера, было просто необходимо поесть в этом мерзком буфете. Он обычно брал мутную соленоватую воду, именуемую в меню «бульоном», — мама учила его, что без «первого» нельзя, подозрительного вида котлетку и желтые толстые макароны, которые повара готовили для студентов и молодых ученых то разваренно-водянистыми, то, наоборот, хрустевшими на зубах. Такой обед освобождал от чувства голода на очень непродолжительное время, оставляя во рту отвратительный запах. На витрине буфета, правда, красовалась альтернатива привычному для Мирошкина рациону питания — запылившиеся пакеты с соками и шоколад. Но стоило это в буфете настолько дорого, что покупка шоколадки казалась Андрею расточительством.

В тот решающий день он стоял позади Ларисы, вдыхая в себя аромат ее духов, и думал, как бы к ней подступиться. Впереди, у кассы, возникла затолока — худой бородатый мужчина лет сорока все никак не мог отыскать в карманах поношенного пиджака, надетого на свитер, засунутые куда-то деньги. Лариса вдруг вышла из очереди и, обойдя всех, подошла к буфетчице. «Можно мне без сдачи пакетик сока и шоколадку», — сказала она, протягивая нужную сумму. Тетка за кассой кивнула с такой готовностью, как будто провела в ожидании появления девушки целую вечность. Уже через мгновение Лариса восседала за столом, потягивая трубочку и ломая шоколадную плитку. Никто в очереди, потрясенной такой широтой, даже не возмутился. Андрей стоял как громом пораженный. Фигура Ларисы, ставшая за проведенные в библиотеке годы привычной, вдруг выступила в ином свете. Стали заметны и ее дорогие голубые джинсы, и приличный свитер, и волосы, ее длинные светлые волосы, красиво расчесанные и требовавшие ухода, — все это стоило денег, и, как казалось Мирошкину, немалых. И он представил себя — уже полгода нестриженного, в затертом на локтях свитере, рукава которого истрепались до бахромы, — и вся его решимость подойти к девушке куда-то исчезла. Он взял свои бульон с котлетой и уселся подальше.

С этого дня Андрей и начал всерьез задумываться о работе. Лещевский вариант с музеем и школой его не устраивал — без высшего образования будут платить копейки, придется тратить время на подготовку к урокам, неизбежными станут пропуски занятий, а ему нужен красный диплом. Да и с библиотекой придется завязывать. А когда же собирать материал для будущей диссертации, т. е. тьфу, пока еще диплома? Более привлекательными представлялись варианты, которые нашли для себя Ходзицкий и Поляничко. Родители-инженеры Стаса никак не могли решиться уволиться из какого-то умирающего НИИ, жили Ходзицкие бедно, к третьему курсу анархо-синдикалист подрастерял значительную долю своих убеждений. Сошел на нет и его демократический энтузиазм. Ходзицкий снял шинель и засел ночным продавцом в палатку. Иногда он рассказывал жуткие истории про нравы, царившие среди его хозяев-азербайджанцев, и про ужасы, связанные с ночной торговлей водкой и продуктами. Нет, эти страсти были не для Мирошкина!

Безопаснее казалась работа Поляничко — Серега устроился охранять хлебозавод. У обоих — и у сторожа, и у продавца — график работы позволял совмещать ее с учебой, хотя и больших денег они не получали. Но те ребята с курса, что погнались за хорошими заработками, столкнулись с необходимостью бросить учебу, и в большинстве своем ее бросили. К концу третьего года обучения примерно четверть студентов отчислилась или перешла в категорию призраков, почти не посещавших занятия и с трудом тянувших на тройки. Аудитории опустели. Таких студентов, как Куприянов и Мирошкин, аккуратно посещавших лекции и по-прежнему просиживавших все вечера напролет в библиотеке, исправно готовясь к семинарам, можно было теперь пересчитать по пальцам одной руки. Поразмыслив, Андрей обратился к Поляничко с просьбой составить ему протекцию на хлебозаводе. Сергей как-то по-новому оглядел фигуру Андрея, помолчал мгновение, собираясь с мыслями, и обещал подумать. Думал он примерно месяц и наконец сообщил Мирошкину, что вакансия в охране хлебозавода появилась. Андрей потребовал от него подробностей, начал задавать вопросы, содержащие слова «где», «когда» и «сколько». Поляничко как мог, удовлетворял его любопытство — «в Медведково», «через месячишко-другой», «примерно пятьдесят гринов» — а однажды даже предложил Мирошкину сходить с ним на дискотеку в заводской клуб.

Была середина апреля, снег почти сошел, повсюду оставив после себя лужи. Земля была еще голой, и от нее поднимался какой-то особенный пьянящий запах, которым всегда сопровождается приход весны. Теперь весенние запахи, вкупе с красным закатом, особенно волновали Мирошкина, привнося в его жизнь какие-то смутные ожидания и надежды, связанные пусть даже и с дискотекой на хлебозаводе. Андрей к этому времени сумел толкнуть родителей на некоторые траты, связанные с его переобмундированием. У него появился колючий серый свитер с разноцветными геометрическими фигурами на груди, дешевые, но приличные на вид джинсы. На ноги он надел кроссовки, что пока еще было несколько не по погоде, но идти на дискотеку в зимних сапогах казалось ему нелепым. Смущало то, что он почти не умел танцевать. Правда, глядя на Поляничко, Андрей думал, что в любом случае он может имитировать танец не хуже, чем этот якутский бугай. В назначенный день Сергей встретил Мирошкина на проходной завода и повел по территории предприятия к старому зданию с колоннами, которое и было заводским клубом. Судя по количеству куривших у колонн, в зал набилось уже много народу. У входа их с Сергеем ждали две девушки. Поляничко предупредил: «Та, которая Лена, — это моя, а Вера — твоя». Лена оказалась невысокой светловолосой полной девушкой с весомыми достоинствами пятого размера, одетой в голубые джинсы и сиреневую рубашку, которая, несмотря на свободный покрой, казалось, трещала на груди хозяйки. Судя по всему, ее связывали с Поляничко близкие отношения. Брюнетка Вера показалась Андрею менее симпатичной. Она была, если так можно выразиться, южного типа, в котором проступали то ли молдаване, то ли какие-то цыгане. Этот тип Андрею не очень нравился. Как выяснилось позже, она носила украинскую фамилию, которую Мирошкин, услышав раз в разговоре, тут же выбросил из головы, как ненужный сор для памяти. Смутили его и прыщи у девушки на щеках, обильно покрытые пудрой. Размером бюста она уступала «славянке» Елене, но была выше, стройнее, не очень длинные, хотя, в общем, ровные ноги, она, видно, считала красивыми, а потому надела популярные черные лосины и туфли. Темные длинные ее волосы были распущены и, наверное, эффектно рассыпались бы по плечам (одетым в белый тонкий свитер, вязанный узорами, напоминающими салфетку, которой можно красиво накрыть фортепьяно), не вылей девушка на голову такое количество лака, что волосы торчали в разные стороны. Из-за этого силуэт головы Веры напоминал треугольник.

Сергей познакомил девушек с Андреем, и Мирошкин интуитивно понял, что он «зацепил» Веру. Какое-то время молодые люди передвигались по танцполу под «Эс оф Бейс» и «Армию любовников», видно, очень нравившихся молодежи хлебозавода, а потом, пошептавшись с Еленой, Поляничко предложил Андрею выпить. При входе в зал Андрей видел столики с расставленной на продажу едой и выпивкой, и сердце его сжалось, он боялся, что у него недостаточно денег, чтобы напоить и накормить эту Веру, которая проявляла к нему все больший и больший интерес. Уже во время второго медляка, под неизменную и бесконечную композицию «Скорпионс», Андрей, уставший ждать, когда же проникновенный хит всех времен закончится, и не знавший, чем развлечь Веру, которая все время молчала и улыбалась, взял да и прижал слегка девушку к себе. В ответ он услышал, что Вера в какой-то истоме тихонечко застонала, прижавшись к нему близко-близко, жарко задышала в шею и впилась пальцами в спину Вдыхая резкий запах лака от волос девушки, Андрей вспоминал скабрезное: «Мы танцуем близко-близко, и в штанах зачесалась пиписка». В следующее мгновение он вдруг ощутил, что возбуждение и правда наступило — видно, сказалось многомесячное отсутствие половой жизни. Оживление его крайней плоти Вера почувствовала и, не поднимая головы, прижалась к нему так, что даже самые примитивные танцевальные движения теперь было производить решительно невозможно. В тот момент, когда они остановились, а Андрей погрузил свои губы в горькую голову Веры, намереваясь пробиться сквозь дебри добротно налаченных волос и коснуться темени девушки, — вот в этот момент и подошел Поляничко со своим предложением выпить. Делать было нечего, держа Веру за руку, Андрей побрел за Сергеем и Еленой. Но пошли они не в буфет, а на улицу и, дальше, не одеваясь — куда-то между темными заводскими корпусами. Вскоре Поляничко привел их к какому-то крыльцу и уверенно толкнул входную дверь. Пропустив девушек вперед, Андрей прошел за ними по небольшому коридору, заваленному сломанной мебелью в помещение, которое, судя по всему, служило дежуркой. У стены комнаты стояли двухъярусные нары, посреди — стол и несколько стульев. За столом уже сидели невысокий коротко стриженный парень в черной рубахе с золотым узором на воротнике и девушка, одетая в красное платье, про которую Андрей почему-то сразу подумал: «Какой колхоз!» «Это Леша, мой напарник, а это его девушка — Люда», — представил молодых людей Поляничко. Леша и Сергей вытащили из-под нижнего яруса нар сумку и начали доставать из нее водку, консервы и хлеб. Елена засмеялась: