День учителя

— А, я понял! Да, действительно, на внешности людей из нашей системы лежит определенный налет… Я сам замечал. Ну, значит, на мне его больше нет. Хотя я, между прочим, ушел на пенсию полковником.

— Полковником?

— Что? Опять откровение? Сейчас многие отставники не любят вспоминать о своей принадлежности к системе. Это раньше у нас говорили, что бывших не бывает. А сейчас… Есть даже такие, которые сами работают против своих. Вот, например, Киселев с НТВ…

Ланин пустился в перечисление всех известных ему когда-либо «учившихся», «преподававших», «служивших» и «даже дослужившихся» «в системе» до высоких должностей и званий «предателей» — так он их называл. Указав отщепенцев, Виталий Александрович помолчал, а потом продолжил уже слегка смягчившись: «Нет, кого-то я понимаю. В начале девяностых все рухнуло, у всех жены, дети, как известно, есть-пить надо… Кто-то и сам пить начал. Я, например, много пил тогда. В общем-то, я ведь алкоголик. И курил я много. С работы не выходил по неделе. Бывало, придешь утром на кафедру, мужики собрались — по рюмке. Потом на лекции чувствую — надо выпить. Слушателям — это так у нас студентов называли — говорю: «Товарищи, одну секундочку — мне нужно свериться с первоисточником». И — под кафедру, к портфелю. Там налью водки в складной стаканчик — он у меня в джентльменском наборе всегда с собой был — выпью… И дальше читаю. Слушатели, конечно, все понимали, но молчали. Да и жаловаться смысла не было — такой развал, не то что нам — обычным офицерам вообще не сладко приходилось. А мальчишки-курсанты боялись по улице ходить в форме — их обязывали являться на занятия в таком виде. У нас хотя и невнятные были знаки различия, «связисты» и «связисты», а все равно. Могли и фуражку на улице с головы сбить и плюнуть… Больных много. Демократы! В общем, все настолько развалилось, что можно было и занятия пропускать, и пить, и чего только не делать… Так вот, лекцию прочитаю, а там и обед. Тут уж с мужиками бутылочку раздавим. У нас и компания подобралась. Если есть третья пара, ее уже как в тумане проведешь и снова — к своим. Засидишься часов до восьми, и в том состоянии, в каком к тому времени будешь, я предпочитал на улицу вообще не выходить. Это я так решил после того, как однажды осенью выбрался вот таким домой, ждал-ждал транспорта — ничего не идет. А у нашего здания на Пельше около автобусной остановки был спуск к прудам, я решил пройтись, сошел вниз к воде, а подняться обратно в горку не смог — развезло меня совсем. Несколько раз падал — весь перепачкался… В общем, лучше на работе было остаться. Еще и ограбить могли. А так: поспишь на кафедральном диване, утром побреешься — и снова рюмку! И дальше по кругу несколько дней. А у меня жена, двое детей… Взрослые, правда, уже были ребята. Старший даже в институт поступил. Н-да! Долго они меня терпели… Но однажды занесло нас с приятелями на Рижский вокзал в буфет. Почему туда — не знаю. У кого-то там знакомая работала, что ли? В общем, мы часто там пили. В какой-то момент пошел в туалет. И, главное, все четко помню — спустился куда-то вниз, прошел по коридору, сделал свои дела — и обратно, вышел по тому же коридору, длинным он мне показался… Вышел и оказался на Казанском вокзале. Стою, ничего понять не могу. Голова трещит. Как сюда попал?! Испугался очень — домой поехал. Жена на работе, мальчишки мои — старший на занятиях, младший в школе или гулять уже пошел — так я подумал — рано еще было. Мы после первой пары с коллегами на вокзал-то рванули. Сижу на кухне, соображаю, как это со мною приключилось. Голова не проходит. И так мне тут водки захотелось! «Вот, — думаю, — мои-то на вокзале пьют, а я тут впустую сижу». Нашел бутылку — от меня не прятали, знали, что я на работе напиваюсь. В общем, выпил ее и уснул. Разбудила меня сирена. Я решил, что пожар где-то. Глаза открыл, соображаю: нет, не сирена — в дверь звонят. Потом стучать начали ногами. Я взял в руку молоток, открываю. Женщина стоит какая-то. Я ей говорю: «Здравствуйте, девушка. Давайте познакомимся». А она меня по физиономии хрясь: «Я твоя жена!» И в квартиру проходит. Я продолжаю ей говорить: «Ой, Ниночка, как ты хорошо выглядишь. Я тебя даже не узнал. Какая-то у тебя шапочка новая». А она мне опять пощечину: «У меня эта шапка уже пять лет». Оказалось, меня два дня нигде не было — ни дома, ни на работе. Нина на кафедру звонила. «Нет, — говорят, — не появлялся». А занятий у меня в те дни и не было. Жена в милицию сходила, но те заявление не приняли. «Подождите, — сказали, — может, еще объявится». И точно, объявился я. Только жена сказала, что нам нужно развестись. Я ее отговаривать не стал, мы уже год как жили с ней параллельно, да и она, как я понял, все уже окончательно решила — даже младшего сына к своей маме отправила, чтобы он нам выяснять отношения не мешал. Ни в какой он школе в тот день не был — воскресенье, как оказалось, тогда было, когда я из «коридора» вышел. А старшему уже все равно — у него первая любовь закрутилась. В общем, я тут же собрался и на работу уехал. Прихожу на кафедру, смотрю — мой портфель, который я на вокзале оставил. Ребята про меня подумали — домой ушел — и его на работу переправили. В общем, где меня те дни носило, так и осталось непонятно. Но я решил: все, новую жизнь начинаю… Давай, Андрюшенька, тут немного постоим».

Ланин остановился передохнуть. Видно, рассказ подошел к какому-то важному месту и перед продолжением Виталий Александрович решил сделать паузу. Через пару минут он вздохнул и продолжил движение. Одновременно возобновилось повествование: «Когда Нина меня выгнала, жить сразу стало намного труднее. И так было непросто, а тут все совпало с обвалом 92-го года. Снимать квартиру я не мог — зарплаты у нас тогда стали совсем мизерные, а мне еще надо было алименты за младшего платить. Родители мои умерли, а родина далеко. Я ведь из Запорожья. Сейчас это другое государство. Первое время жил на кафедре и в сорок два года впервые узнал, что значит голодать. В иные дни заваривал суповой кубик в кастрюле и весь день пил бульон — вот и вся еда. Ну, коллеги, конечно, пропасть не давали — кое-что можно было найти в шкафу, где мы хранили сладости к чаю. Все понимали, чего ни оставь, Ланин сожрет, но все равно оставляли, хотя всем туго тогда приходилось. Это потом много открылось коммерческих вузов, и можно было где-то подхалтурить. А в 92-м… М-да! Но главная проблема все-таки возникла с жильем. Где-то надо было мыться. У нас, правда, была душевая в бассейне, но тут, как назло, его закрыли — что-то там протекать начало, изоляция нарушилась где-то… Да и нельзя же постоянно жить на кафедре. Люди приходят в преподавательскую отдохнуть, чаю попить или чего покрепче, назначают слушателям консультацию, да мало ли что еще собираются делать, а тут постоянно сидит Виталька Ланин — немытый, вонючий и голодный, и ты вроде как к нему в гости пришел. А со служебными квартирами у нас всегда было туго, время требовалось — там тоже очередь. Наконец решили жилищную проблему. У одного коллеги знакомая знакомых согласилась сдать мне дачу — сезон окончился, так что до мая месяца ее домик был в моем полном распоряжении, причем за символическую плату. Жилье оказалось далеко, за Солнцевом, печка — сходи в лес палок собери, воды там, конечно, не было — возил от колодца на санках ведра, голодал по-прежнему, но все равно легче стало — все-таки есть где жить. Как-то вышел утром на улицу — красота. Солнце, небо, снег, все белым-бело! И никого! Так мне хорошо на душе стало, легко. Никому я не нужен, и мне никто не нужен. Ты и природа! Даже тогда о Боге задумался, о смысле жизни и всей этой окружающей красоте. Ведь я в этом вопросе мало чего понимал. Так, читал кое-что — «Сказания евангелистов» Зенона Косидовского. А на даче нашел Новый Завет, изучил. И как-то приободрился. Ничего мне не надо было, кроме того ощущения удовольствия от жизни под этим небом, в пустом заваленном снегом дачном поселке. Вот тогда-то я действительно новую жизнь начал. О спиртном и не вспоминал, даже курить бросил. Для этих удовольствий нужны определенные условия — деньги, компания. Денег у меня особо не было. А компания… Кто-то, как совсем туго стало, уволился, кто-то бегать начал по подработкам. Да и мне не до того стало. Ехать встречаться — далеко, и ехать не хочется — так мне за городом хорошо было. Правда, через пару месяцев начал я маяться от скуки. Еще и в Высшей школе каникулы начались — незачем туда стало ездить, вот я и сидел всеми днями за городом. И тут моя Галя появилась. Она была хозяйкой дачи, где я жил, правда, я до того ее всего раз видел, толком не разглядел даже — обо всем за меня знакомые договаривались, и деньги я сразу за три месяца внес — так она захотела. А в конце января приехала посмотреть, чего у нее на даче делается. Сели чай попить. Вижу — интересная женщина. Ей всего тридцать семь и было, муж у нее погиб — прораб, на стройке плитой задавило — осталась она с дочкой. И я ей тоже понравился. Она мне потом рассказывала: «Смотрю — мужчинка пропадает. Надо подобрать». И подобрала. Начали с ней встречаться регулярно. Я ее ждал на остановке, и от автобуса вместе шли до дома. Такие мы счастливые были, все время смеялись, все нам было нипочем. Однажды идем так-то, а посреди поля стоят несколько машин, и люди стоят — ругаются. А мы идем — хохочем. Эти на нас воззрились, а мы мимо, я даже санки тогда тащил с ведром — решил заодно и воды принести. Это потом до нас дошло, что попали Галя и Виталя в бандитскую разборку — того и гляди, палить начнут, а сразу и не поняли ничего. А бандиты дождались, пока мы пройдем мимо, и опять принялись ругаться… Но только счастье наше безоблачное недолгим было — начались у меня проблемы с позвоночником. Врачи сказали — все на нервной почве и от неправильного питания. В общем, стали ноги плохо слушаться. В Высшей школе, тогда уже она, кажется, Академией стала, как узнали — сразу меня комиссовали. Галя с дачи к себе взяла, стали жить втроем в ее «однушке». Остался я с пенсией, правда, квартиру мне потом дали, тоже однокомнатную, как отставнику. Я Гале честно сказал, что перспектива у меня одна — через несколько лет сяду в инвалидное кресло. Зачем ей калека? Куда там! Настояла, чтобы мы с ней расписались. Первое время она между двумя квартирами металась — там у нее дочь взрослая, тут я. А потом все-таки ко мне переехала, дочь школу закончила, поступила. Она теперь в той квартире живет со своим молодым человеком, ей до нас дела нет. И это правильно! Молодые — к молодым, старые — к старым. Хотя какие мы старые?! Если бы не эта дрянь с позвоночником — еще жить и жить. А так счастлив я никогда не был, даже когда молодым за Ниной ухаживал. Потому что тут настоящая любовь ко мне пришла, пусть и поздняя. А если в человеке есть любовь, он все может преодолеть, все превозмочь… Ну вот, почти и пришли — через три подъезда».

Виталий Александрович кивнул по направлению вдоль длинного многоподъездного дома, возле которого они стояли: «Да, квартира мне досталась не новая, кто-то там умер, наследников не оставил, она и отошла государству. Мы с Галей потом ремонт сами делали. Я тогда еще ничего был — всего лишь с палочкой передвигался. Пытался даже удержаться в Академии по вольному найму. Но как на костыль перешел, понял — все, прощай, альма-матер. Ездить стало тяжело — далеко, а там еще и в автобус надо влезть на проспекте Вернадского, а куда мне, если ноги сами по себе, а я сам по себе. В общем, уже решил, что буду дома сидеть. Но тут подвернулся наш ИПЭ — близко от дома. Один мой приятель хорошо знаком с Краснощековым, он меня Егору Андреевичу и сосватал. Галя меня теперь, когда есть занятия, утром отводит на работу, дает с собой «сникерс» — больше я и сам не беру, чтобы желудок не перегружать, а вечером забирает. Пока жить можно. Пока вы меня на кафедре терпите».

Ланин лукаво улыбнулся Андрею Ивановичу, а Мирошкин попытался изобразить на лице ироническое удивление по поводу фразы своего старшего коллеги, дескать, «как же, как же, Виталь Саныч, здоровы вы шутить — «терпите» — как же мы без вас будем, ясно же, что никак не обойдемся». Они остановились у нужного подъезда. Ланин, продолжая улыбаться, смотрел Мирошкину прямо в глаза, и Андрею Ивановичу казалось, что все-то этот человек понимает и про себя, и про него; понимает, что, разговаривая с ним, коллеги по кафедре испытывают чувство брезгливой жалости, как бы наблюдая нечто неприятное, из числа того, что необходимо видеть в общеобразовательных целях, а потому скрывать свои подлинные эмоции, чтобы не выглядеть белой вороной. В глубине души Андрей Иванович считал, что Ланин долго в ИПЭ не протянет, — уж больно быстро он сдавал за последние месяцы. От чая Мирошкин вежливо отказался и, получив от благодарившего его Виталия Александровича заверения, что «дальше уж он как-нибудь сам», откланялся, и удалился в направлении станции метро.

Он успел вбежать в уже закрывающиеся двери поезда и плюхнулся на сиденье. Народу в вагоне было мало. Напротив Андрея Ивановича мирно дремал пьяный, как видно, совершавший за вечер уже не одну поездку по этой ветке метро из конца в конец. По какой-то причине милиционеры, осматривавшие вагоны после конечной остановки, то ли не заметили его, то ли пощадили его сон… Ничего интересного в этом пассажире не было. Гораздо большее внимание Мирошкина привлекли две странного вида девицы, сидешие от пьяного на другом конце сиденья. Андрей Иванович почему-то решил, что они студентки, как и он побывавшие сегодня в Институте права и экономики. Одна из них, с короткой стрижкой под мальчика, была, как ему показалось, то ли постарше, то ли поопытнее. Она не только острижена, но и одета-то была как мужик. Другая, чуть более женственная, почти подросток, с кудельками светлых волос, но также одетая мальчиком, прижималась плечом к своей мужеподобной подруге и млела от счастья. «Как парень с девушкой, — решил Андрей Иванович и тут же сообразил. — Да ведь это…» Как бы в подтверждение его слов девка-«мужик» извлекла из рюкзака бутерброд с колбасой и с трогательной заботой передала его своей соседке. И вроде бы ничего такого в этом жесте не было, но у Андрея Ивановича исчезли последние сомнения. Лесбиянки! Мирошкин начал разглядывать их с каким-то враждебным любопытством. Он впервые видел такого сорта женщин. Нет, конечно, в эротических фильмах, которые учитель регулярно смотрел по телевизору вечерами в компании жены, обязательно присутствовал сюжет про двух пышногрудых красоток, которые, постанывая, вылизывали друг другу интимные части тела, но ему было ясно — эти силиконовые куклы лишь имитируют страсть, вызывая у зрителя вполне определенную реакцию. А эти в метро были настоящими! Мирошкину показалось, что во внешности обеих была какая-то ущербность, некий скрытый изъян. Возможно, странность их отношений наложила на их облик такой отпечаток. Девочки — не девочки, мальчики — не мальчики. Почувствовав к себе его интерес, девушки, как бы демонстрируя Мирошкину готовность отстоять свое трудное однополое счастье, взялись за руки. Андрей Иванович отвел глаза. В конце концов это их личное дело.

Вагон остановился на очередной станции, и в него вошли два парня, один из которых был одет в расстегнутое длиннополое пальто. Оглядевшись, они подступили к пьяному. «Расстегнутый» встал перед ним, загородив спящего своим пальто от окружающих. Второй сел рядом и не стесняясь того, что его действия не остаются незамеченными со стороны других пассажиров, залез к пьяному в карман. Лесбиянки возмущенно переглянулись, а потом обратили свой взор на Мирошкина, ожидая от него какой-то реакции — мужик все-таки. Однако Андрей Иванович, еще за минуту до того буравивший их взглядом, теперь сидел с закрытыми глазами. Казалось, мужчина моментально погрузился в глубокий сон. «Вот после такого сумасшедшего дня мне еще на это приключение нарваться не хватает, — думал он. — Ну их к черту! Пусть обчистят этого дурака. В следующий раз не будет так нажираться. И так нынче — то школьники, то студенты, учителя, Куприянов, Вязинина, Ланин… Хватит с меня человечества на сегодня. Разбирайтесь без меня». Девицы тоже не стали вмешиваться.

Когда через пару остановок Андрей Иванович открыл глаза, парней в вагоне не было, пьяный, лишившийся содержимого карманов, по-прежнему спал, а лесбиянки дожевывали по второму бутерброду. В вагон влетело несколько пьяных молодых людей со спартаковскими шарфиками, что-то возбужденно кричавших о чемпионстве своей любимой команды. «Все-таки сколько идиотов вокруг, — оценил их воодушевление Андрей Иванович. — Напялить этот китч на шею, орать и считать себя крутыми. Опять никакой индивидуальности. И одни пьяные, куда ни глянь». Людей возбужденных спиртным, и правда становилось все больше и больше по мере того, как поезд двигался в направлении центра, вбирая в себя новые и новые массы трудящихся, стремящихся попасть домой после окончания трудового дня. На станции, где можно было осуществить переход на кольцевую линию, большую часть ехавшей в вагоне человеческой массы выплюнуло наружу — люди намеревались рассесться по веткам, выйдя на финишную прямую — к дому. Мирошкин выбрался из вагона следом за лесбиянками. Степенно продвигаясь в людском потоке к переходу на кольцо, он имел возможность еще раз оценить внешние данные державшихся за руки девушек: «Нет, незавидные — ноги короткие, вообще какие-то нескладные, может, и к лучшему, что они обрели друг друга, а то вообще ничего в жизни не светило. А так — у них любовь. Опять любовь и извращение… А почему опять? У кого еще отклонение от нормы? Ах да! Ланин и его Галя. Какой ей интерес возиться с инвалидом? Нет, понятно, она одинокая и немолодая, гегемон, а он — кандидат наук, полковник в отставке… Но все-таки… Все-таки! А может быть, у нее еще какой-то интерес? Квартира, например. Она свою площадь оставила дочке и переехала жить к Виталь Санычу. Решила жилищный вопрос — все равно в личной жизни ничего не светило. Что же, значит, и тут все из-за квартиры? Как и у меня…» Последняя мысль вызвала неприятные воспоминания, но избавиться от них уже было нельзя. Оставалось — вспоминать.

* * *

Отношения с Завьяловой с самого начала развивались стремительно, хотя Андрея менее всего можно было обвинить в желании стимулировать их развитие. Более того, даже в день первого свидания Мирошкина охватили сомнения, а затем в душу закралась такая смертная тоска, что он всерьез собирался позвонить Ирине и, сказавшись больным, отменить встречу. Причиной был потрясающий сон, который приснился Андрею накануне. Он увидел себя на дискотеке, которую проводили в актовом зале школы № 12… однако танцевали там не школьники, а студенты. То был вечер дружбы педагогического университета и загадочного военного института, в котором обучалась Костюк. Во сне Андрей встретился со своей златокудрой красоткой, они бросились навстречу друг другу, танцевали и при всех целовались. Затем в своей грезе Мирошкин фигурировал уже на положении мужа Насти, она родила ему ребенка, тот заболел, но его вылечили. Мирошкину было очень хорошо, как-то необычайно радостно. И тем безрадостнее показались ему пробуждение и понимание, что сегодня предстоит свидание с другой девушкой. А все-таки Андрей ничего не отменил! Посчитал неудобным. «Надо же быть человеком, — убеждал он себя, — нельзя второй раз ее бортануть… Нет, нет, надо идти. Посмотрим кино, провожу домой и все — прости-прощай, подруга».

Ирина была мила, а яркая вязаная шапка с большим помпоном придавала ей задорный и одновременно трогательный вид. Все шло по сценарию, намеченному Мирошкиным, вплоть до того момента, когда они вышли из Дома Ханжонкова и решили пройтись до Красной площади. Это был экспромт, и позднее молодой человек не мог вспомнить, кто из них предложил такую прогулку. Двигаясь по Тверской, им было о чем поговорить — учились вместе, и из Завьяловой можно было вытянуть массу любопытной информации о нравах факультета, о которых ей как лаборантке было известно гораздо больше, чем вчерашнему студенту, а ныне аспиранту Мирошкину. Андрей, в тот день менее чем когда бы то ни было, склонный придумывать новые ходы в отношениях с противоположным полом, планировал далее слегка поморозить Завьялову в Александровском саду и отправить восвояси. Но когда впереди замаячили знакомые садовые решетки, Ирина остановилась.

— А куда это мы идем?

— В Александровский сад. Там есть где посидеть-поговорить…

— Нет, я туда не хочу. Холодно сидеть, — девушка капризно мотнула помпоном туда-сюда, и Мирошкин подумал, что этот жест был ею придуман заранее и, возможно, даже несколько раз опробован перед зеркалом.

— Ну, тогда что же?.. А может быть, ты есть хочешь? — он начал корректировать намеченный сценарий, в то же время старательно продолжая воспроизводить уже опробованные на других «широкие» жесты.

— Поесть? Не знаю… А куда мы можем пойти?

— Могу предложить Макдоналдс, — Мирошкина начинало раздражать понимание, что ему придется выложить на Завьялову денег больше, чем было намечено. И главное, траты-то будут лишними — ничего ему от нее было не нужно!

— Нет, в Макдоналдс я не хочу. Скучно… Ну, что же, поскольку большее мне не светит, могу пригласить тебя домой — чаю попить.

Это предложение, надо сказать, несколько озадачило молодого человека — все-таки первое свидание. Но он подумал, что такое приглашение могло бы показаться провокационным, будь они с Ириной едва знакомы, а тут — несколько лет в одной аудитории просидели. Деваться все равно было некуда — ничего, кроме уже предложенного и отвергнутого Ириной, Мирошкин не заготовил, а расстаться тут же, отказавшись от приглашения, было невежливо — получалось, Завьялова и так пыталась вывернуться из неприятной ситуации, в которой они оказались из-за его безденежья и отсутствия фантазии. Андрей согласился. Он убеждал себя, что, выпив чаю, он сразу же покинет квартиру Завьяловых, но тут же непроизвольно думал и о том, что не зря сунул в карман презервативы, хотя, выходя из дому, посмеялся над кажущейся бессмысленностью своего поступка…