Дэниел Мартин
Шрифт:
Но теперь, пока оба хранили молчание, до него вдруг дошло, что его, может быть, вовсе и не держат на расстоянии, что он лишь вообразил себе такое, а то, что, по его мнению, отвергалось, на самом деле принимается; скорее всего Джейн проявляет свои истинные чувства, заблуждения, сомнения, а вовсе не демонстрирует интеллект: то, о чём она говорит, — её искренние стремления, а не пропаганда. Угадал он и ещё кое-что: тот «значительный поступок», тот конкретный шаг, который она не могла совершить, отделял её личное сочувствие марксистским — или неомарксистским — идеям от их публичного осуществления в практической, организационной форме. Нетрудно было понять, что её опасения уходят корнями в её католическое прошлое, провести параллель между несоответствием марксизма — благородной гуманистической теории — марксизму как тоталитарной практике и таким же несоответствием личных христианских убеждений вульгарному догматизму и глупости массовой римско-католической церкви. Вот что оказывалось для неё камнем преткновения: опасение, что её собственные чувства и убеждения снова будут втоптаны в грязь. Для Дэна вдруг пришедшее понимание было очень важно, ведь он и сам прятал от неё не так уж мало. Против ожиданий, Лукач накануне, в каирской гостинице, не смог сразу же его
А Джейн вдруг, ни с того ни с сего, попросила:
— Расскажи мне про Андреа, Дэн.
Он усмехнулся, глядя на воду.
— Странная смена сюжета.
— Вовсе нет. Она — вроде такой вот американской пары, с которой я только и могу что в игры играть. Или смотреть, как Нэлл играет.
— Ты не замёрзла?
— Нет. Только давай походим по палубе. Воздух такой свежестью пахнет.
Они принялись прогуливаться взад-вперёд, между пустыми креслами, и он рассказывал ей об Андреа: о том, что ему в ней не нравилось, что нравилось, почему они расстались, почему, как он думает, она покончила с собой. В конце концов они зашли в салон и выпили чаю, сидя бок о бок на банкетке у стены и чуть посмеиваясь над собой за собственное стойкое англичанство. Но разговор всё шёл неспешно и наконец незаметно перешёл на то, что же не задалось между ним и Нэлл… хотя бы в том, что касалось каждодневной жизни и психологических несоответствий. Оба старались быть объективными, и Дэн говорил о себе, как и на этих страницах, в третьем лице: он был слеп и своеволен, этот молодой человек, всё ещё в свободном полёте от подростковой незрелости. Подумывал он и о том, не признаться ли и в другой непростительной измене — с актрисулей по прозвищу Открытый чемпионат, но это было бы уж слишком: слишком недалеко от рокового дня «женщины в камышах».
По ту сторону салона Королева на барке собрал вокруг себя чуть ли не целый двор. Четверо или пятеро французских туристов сидели с ним за столом. Юный Ганимед 365 в очень дорогом на вид костюме и чёрной сорочке, расстёгнутой почти до талии, и с шарфом, артистично обмотанным вокруг шеи, то и дело подходил к стоящему в углу автоматическому проигрывателю. Постепенно беседа Джейн и Дэна заглохла — они наблюдали за действиями компании напротив.
— О чём они говорят?
365
Ганимед — в древнегреческой мифологии троянский юноша, славившийся своей необыкновенной красотой.
— Не очень хорошо слышно из-за грохота этой штуки в углу. Кажется, о современном искусстве. О живописи.
— Ох уж эти мне лягушатники!
— Человек рассуждает. Рассуждает логично. Демонстрирует своё красноречие. И сверх того, этот человек, разумеется, гораздо цивилизованнее, чем комичная пара англосаксов, усевшаяся напротив. — Джейн толкнула Дэна локтем в бок. — Пожалеешь, что котелок с собой не взял.
— А ты уверена, что тебе не было бы интереснее с ними?
— Абсолютно уверена. Иду спать.
Она с улыбкой подняла на него глаза и легонько коснулась его руки, потом поднялась с банкетки.
— Один я здесь не останусь. Этому мальчику всё так прискучило, что он просто опасен.
Однако, покинув салон, Дэн позволил Джейн спуститься в каюту самостоятельно. Спать ему не хотелось, и он снова вышел на палубу — выкурить сигарету. Ночь, звёзды, движение корабля теперь отчего-то казались ему гнетущими, однообразными, утратившими смысл. Когда он возвращался в каюту, через стеклянные двери салона видно было, что группа французов рассеялась. Лишь Королева с компаньоном сидели за столом друг против друга. Старший явно за что-то отчитывал младшего, и тот, сидевший лицом к двери, упрямо и зло разглядывал поверхность стола между ними.
Нил
Шесть дней путешествия незаметно перетекали один в другой, столь же невидимо, как текли меж берегов спокойные воды вечной реки. Джейн и Дэн влюбились в Нил и прибрежные пейзажи… Что касается Дэна — он влюбился во всё это не в первый раз. Казалось, воды Нила уходят не просто в самое сердце Африки, а в самое сердце времени. Отчасти так казалось из-за древних руин, из-за древних обычаев и образа жизни феллахских деревень, мимо которых они плыли: поля, минареты, пальмовые рощи, женщины с глиняными кувшинами для воды, фелюги, шадуфы и сакийи — длинные тонкие шесты с черпаками на конце и водяные колёса, увешанные сосудами из обожжённой глины, — такое колесо вращал ослик или бык; но в основе этого чувства лежало что-то более глубокое, связанное с преходящестью и неизбывностью жизни, что, в свою очередь, отражало их собственное обострённое ощущение слиянности личного настоящего и прошлого… в чём оба они признались друг другу.
Река двигалась вперёд или оставалась на месте, в зависимости от того, постигал ты её силой взгляда или силой воображения, она была «той же» и «не той же», как у Гераклита. 366 Нил — река жизни, и Дэну вспомнились изумительные начальные стихи Екклезиаста, из которых многие помнят лишь слова «Суета сует…», а ему эти стихи всегда казались (и это, по-видимому, говорит о многом) необъяснимо успокаивающими… Отец любил их и часто включал в свои воскресные поучения: «…Земля пребывает вовеки… и нет ничего нового под солнцем…». 367 Оба замечали, как эхо библейских текстов отдаётся в их душах, как часто оба они неожиданно обращаются к когда-то недопонятым, но неотступным образам детства. И они пришли к выводу, что река, как и Библия, — это нескончаемая поэма, изобилующая всё ещё актуальными метафорами.
366
Гераклит (ок. 560–520
до н. э.) — древнегреческий философ, утверждавший, в частности, что «в одну и ту же реку ты не вступишь дважды», ибо «на вступающих в одну и ту же реку всё новые и новые воды текут». Он первым из греческих философов попытался определить единую объективно-логическую закономерность (диалектику), лежащую в основе всякого процесса и состояния, и разработать элементарную теорию познания.367
«Земля пребывает вовеки… и нет ничего нового под солнцем…» (Екк. I; 4, 9).
Метафоры эти обычно имели видимые соответствия, однако так же, как некоторые места в Библии трогают душу даже самого убеждённого атеиста, Нил, казалось, обладал ещё каким-то мистическим очарованием, помимо более очевидных физических красот. Он очищал и упрощал, помещая саму жизнь в некую перспективу. Память о сотнях поколений, о людях бесчисленных рас, обо всех и вся, исчезнувших под речным илом, отрезвляла и приземляла, превращая отдельного человека в малую песчинку в той бесконечной пустыне, что простиралась до самого небосклона за пределами возделанной долины. Но такое множество пейзажей, видов, настроении и красок великой реки потрясало своей красотой, особенно на утренней заре и на закате, что это само по себе служило оправданием жизни, искупая её неизбывное равнодушие, её сугубо географическое бытие. Джейн и Дэн обнаружили, что им не так уж легко испытывать жалость к этому допотопному крестьянскому миру, несмотря на его нищету, бильгарциоз, талассемию 368 и всё остальное.
368
Талассемия, или средиземноморская болезнь, — наследственная гемолитическая анемия, выявленная в 1925 г. у жителей Средиземноморья.
То и дело женщины, купающиеся в реке и похожие на античные статуи под облепившими их тела мокрыми одеждами, женщины, берущие воду или стирающие бельё у берега, поднимали головы — поглядеть на белоснежный корабль, со смехом отступая от набегающей кильватерной волны. Поначалу, когда такое случалось, Джейн и Дэн испытывали чувство вины, как если бы в королевской кавалькаде мчались вихрем через средневековую деревушку или взирали на всех из окон этакого передвижного Версальского дворца. Когда корабль подходил близко к берегу, некоторые из женщин, под прицелом бесчисленных фотокамер, поворачивались к ним спиной или, с мусульманским спокойным достоинством, просто и серьёзно (а иногда и чуть лукаво, потому что молодые девушки явно подсматривали сквозь пальцы, как когда-то в гаремах и на женских половинах домов) закрывали лица скрещёнными ладонями, ожидая, пока непрошеные зрители удалятся. И тогда Джейн и Дэну явилось то, что можно было бы счесть самым главным предметом зависти из всех проявлений безыскусной жизни под этим синим небом, в этом зелёном, текучем, извечно плодородном мире: так мог бы взирать на это снедаемый завистью пришелец с иной, более мрачной и заледеневшей планеты: Земля! Перед такими вот идиллически пасторальными сценами сверхзакомплексованное существование людей двадцатого века выглядело как мимолётная тень скользящего в небе облака, как каприз природы, погодное невезение. Джейн вспомнила Монтескьё, и оба подумали, а не был ли весь западный «прогресс» результатом необходимости хоть чем-то заполнить ненастный день истории? Однажды утром, стоя у поручней в лучах солнца рядом с Дэном, Джейн придумала для реки эпитет. Мудрая: как сама по себе, так и по отношению к тому, что на себе несёт.
Другие пассажиры на корабле тоже воспринимались ими как своего рода библейская притча. Они были постоянным источником интереса: Джейн и Дэн развлекались, наблюдая за ними и за собственными реакциями на многоязыкий микрокосм, куда они оба оказались временно погружены. Если Нил представлял собой человеческую историю, их корабль был не чем иным, как миниатюрной карикатурой на весь род человеческий или хотя бы на его западную часть. Примерно со второго дня путешествия между двумя основными группами — французской и восточноевропейской — началось какое-то общение. Между экскурсиями, во время плавания, и теми и другими овладевала маниакальная страсть к фото- и киносъёмкам. Когда на обоих берегах появлялись достойные съёмки объекты, переполненная загорающими верхняя палуба становилась до смешного похожей на сцены из фильма Тати 369 : тирания линзы и возгласы восторга бросали неумелых Картье-Брессонов 370 от поручней правого борта на левый и обратно.
369
Жак Тати (настоящая фамилия — Татищев, 1908–1982) — французский кинорежиссёр и актёр, создатель комических фильмов, в одном из которых сыграл роль человека не в ладах с современными техническими приспособлениями («Господин Юло в отпуске», 1951).
370
Анри Картье-Брессон (род. 1908) — французский фотограф, много сделавший для развития фотожурналистики.
Своим «Никоном» Дэн пользовался очень редко: иногда снимал Джейн или какой-нибудь вид, чтобы она могла потом показать снимок домашним; такие снимки он мог бы сделать и «Инстаматиком». Всю жизнь избегавший общения с туристами, он успел забыть, до какой степени нынешний человек стал творцом собственного образа. Маниакальная жажда уловить мгновение при помощи лишь одного из чувств, к тому же такого, которое не требует (во всяком случае, на том уровне, какой ежедневно наблюдали Джейн с Дэном) особого усилия мысли или концентрации внимания, просто пугала. Бездумное щёлканье. Оно поощряло щёлкателя не думать, не помнить, не пользоваться воображением и прежде всего не чувствовать. Возможно, это и было главным достоинством пребывания на этом корабле, перегруженном недоступными другим культурными и экономическими благами: запечатлеть, продублировать увиденное, чтобы когда-нибудь в будущем заявить — мы там были. Дэн сказал Джейн об этом, и она высмеяла его за предательство по отношению к собственным средствам отображения действительности.