Дэниел Мартин

На следующий день после этого разговора, во время экскурсии, она подошла к нему, потупив глаза в притворном раскаянии.

— Дэн, я понимаю, что это вульгарно и по-мещански, но не мог бы ты продублировать увиденное мной? Запечатлеть вон тот фриз?

Он сделал снимок, о котором она просила, но проворчал:

— И всё-таки я прав.

Она улыбнулась:

— А я и не говорю, что не прав.

На палубе, во время путешествия, всё это фотографирование, сравнение камер, обмен впечатлениями и сведениями о себе создавали атмосферу интернационального товарищества. Но англичанам восточноевропейцы казались слишком сдержанными, вечно настороже, а французы — слишком уж любящими жизнь эгоцентристами; если одна группа была одержима чувством долга, то другая — жаждой наслаждений. Исключения, разумеется, были. Очень скоро стало известно, что Джейн знает французский, а кое-кто из восточноевропейцев вполне терпимо говорил по-английски. Каждый спешил продемонстрировать знание иностранных языков.

Среди пассажиров был горный инженер из Чехословакии, человек тихий и скромный, который провёл военные годы в Шотландии: он очень понравился обоим; понравились им и двое молодых французов — профессиональный фотограф и журналист, делавшие для какого-то иллюстрированного журнала статью об этом круизе. Оба прилично говорили по-английски, и французский шарм в них сочетался с несколько циничным отношением к жизни, чего Дэн не мог не одобрить. Молодёжи на корабле было маловато, и эти двое вроде бы искренне привязались к Дэну и Джейн, словно с ними им было веселее, чем с соотечественниками; а может быть, они просто хотели продемонстрировать свою любовь ко всему английскому. Молодые люди, когда об этом зашёл разговор, подтвердили впечатление, которое создалось у Джейн в первый же день: журналист Алэн презрительно провёл ребром ладони под подбородком. Группа их соотечественников состоит из людей абсолютно rasant, 371 занудных, скучных и агрессивно-консервативных. Как большинство образованных молодых людей, придерживающихся левых взглядов, Алэн сохранил нездоровое пристрастие к стилю. Однако он разделял всё возраставшую уверенность Джейн и Дэна, что феллахи не менее интересны, чем древние поселения, и англичане простили ему это пристрастие. Журналиста, как и его коллегу, тоже забавляли нелепый старик — Королева на барке — и его юный дружок. Королева, как выяснилось, был известный искусствовед, завсегдатай фешенебельного парижского общества; он знавал Жана Кокто 372 и никому не позволял об этом забыть. «Кариссимо» 373 — обнаружилось, что Джейн и Дэн не единственные на корабле, кто даёт прозвища, — оказался итальянцем.

371

Rasant — наводящий скуку, докучливый (фр.).

372

Жан Морис Кокто (1889–1963) — известный французский драматург и режиссёр.

373

Кариссимо — любимейший (ит.).

Вообще-то французы интересовали обоих больше всего, может быть, из-за их явно выраженного индивидуализма и не менее явной эгоцентричности. Трудно было решить, то ли этот народ обогнал всю остальную Европу, то ли сильно от неё отстал. Рядом с трезвыми, солидными восточноевропейцами французы порой выглядели старомодными напыщенными индюками, индивидуалистами, ведущими последнюю партизанскую войну против неизбежной унификации будущего мира. А порой они казались блестящим воплощением того образа жизни, к которому несмело и робко стремились сами британцы в последние три десятилетия, казались людьми, отбросившими пуританские взгляды, занятыми исключительно собой, потакающими собственным прихотям… всё это когда-то было поставлено под запрет самим словом «британец», с такими его коннотациями, как национальное чувство долга и святость принципа «дело прежде всего». Время от времени Дэн представлял себе эту современную человеческую комедию под яростным взглядом холодных голубых глаз Китченера. С профессиональной точки зрения он был рад, что этот опыт выпал ему на долю, в немалой степени потому, что в своём сценарии «застрял» — как он думал теперь, благодаря счастливой интуиции — на инциденте в Фашоде, 374 в 1898 году. Майор Маршан, несгибаемый французский офицер, этот инцидент спровоцировавший, давно занимал его воображение, а теперь он представлял его с подвижным и ироничным лицом их нового друга — молодого журналиста Алэна; представлял, как сможет изобразить этот конфликт девятнадцатого века с точки зрения века двадцатого, сумеет из сегодняшнего дня накрутить хвост Британскому льву за его вчерашние проделки. Разумеется, Британия и Китченер выиграли ту политическую битву, но Дэн теперь яснее видел, как можно показать, что имперские амбиции уже тогда были обречены на провал.

374

Инцидент в Фашоде — после победы над армией халифа при Омдурмане Китченер столкнулся с тем, что Фашоду (ныне Кодок), расположенную на берегу Белого Нила, примерно в 600 милях от Хартума, заняли французы под командованием капитана (впоследствии майора) Маршана, поднявшего над Фашодой французский флаг и не пожелавшего сдать город Китченеру. Последнему удалось тем не менее добиться согласия французов решить политический спор дипломатическим путём и разрешения поднять британский и египетский флаги южнее французского. Однако через некоторое время французы подверглись нападению отряда дервишей и были бы разгромлены, если бы не помощь Китченера. В результате напряжённых дипломатических переговоров французам пришлось из Фашоды уйти.

В один из вечеров они с Джейн заговорили о том, является ли новое осознание самоценности индивида — его потребностей, его привилегий, его прав, — завладевшее ментальностью западноевропейцев после Первой мировой войны, положительным или, в главных его чертах, отрицательным результатом капиталистического свободного предпринимательства… не стал ли человек марионеткой в руках средств массовой информации, намеренно принуждающих его к такому самосознанию, чтобы увеличить доходы кукловода, или же новое самосознание представляет собой новую либерализующую силу в человеческом сообществе. Вполне предсказуемо, Джейн разделяла первый взгляд, а Дэн — второй. Он полагал, что в конечном счёте такое самосознание означает большую честность в человеческих отношениях, хотя втайне сам себе говорил, что вряд ли сможет привести какие-то иные аргументы, если учитывать его неизменное уважение (совсем как у французов) к собственным решениям и желаниям; а Джейн не видела в этом ничего, кроме пряника, которым заманивают глупцов. Она не способна была увидеть даже совершающуюся в обществе благотворную ломку, и Дэн обвинил её в стремлении создать новое общество, столь же закостенелое, как и старое, хоть и основанное на ином понимании долга и судеб страны. Но всё дело было в её отношении к чувствованиям: сознание собственной ценности направляет все чувствования человека внутрь себя самого, а это — самоубийственная тенденция в век, когда миру так необходима открытость.

Джейн даже не была уверена, не следует ли отдать предпочтение Китченеру: ведь он тревожился о судьбах страны (она взяла у Дэна его биографию — почитать), хоть и в неверном контексте. Разумеется, она, как и Дэн, с презрением относилась к империализму, но и это её презрение брало начало из иных источников. Джейн считала, что Британская империя развеяла по ветру потенциально добрую нравственную энергию и, поскольку она по самой сути своей была основана на силе, а не на справедливости, она навсегда похоронила наше доброе имя. Мы утратили всякую надежду стать арбитром для других народов.

Дэн с некоторым злорадством заметил, что как-нибудь переживёт, если Великобритания не станет Швейцарией двадцать первого века.

Джейн улыбнулась, но удержалась от ответа. Однако он понимал — она думает, что бывают на свете роли и похуже.

Роли, которые выпали на долю им самим, немало их забавляли: их англичанство, их вежливые мины, палки, которые они периодически вставляли в колёса незыблемых представлений путешествовавших с ними иностранцев. Как всякое меньшинство, они волей-неволей превратились в своего рода арбитра, это их сближало. Однако появление новых знакомых, тот факт, что они теперь редко могли остаться одни за столиком в переполненном салоне наверху, привело к тому, что они всё меньше времени проводили наедине. По молчаливому уговору, они по-прежнему не ходили перед обедом в бар. Когда запас взятого Дэном с собой спиртного иссяк, он звонил, чтобы виски приносили в каюту. Эти полчаса вдвоём, когда они могли быть самими собой, стали доставлять ему удовольствие, а бесконечных послеобеденных бесед он теперь страшился.

Если бы он был один, он сразу после обеда отправлялся бы к себе в каюту, но Джейн общение, по-видимому, доставляло больше удовольствия, чем ему. Обычно она не очень много говорила сама, но Дэн заметил, что часто она исподволь направляла беседу каким-нибудь вопросом или вежливым возражением. Как-то вечером, когда они вышли на палубу прогуляться перед сном, он упрекнул её за это, и она была слегка огорчена, словно решила, что ему это неприятно Это не её вина, это всё Оксфорд, сократовский метод, весь остальной мир воспринимается как группа студентов… это ужасно, она и не замечала такого за собой; на следующий вечер она была заметно молчаливей. Дэн намеренно занял её место, задавая такие же вопросы, высказывая такие же возражения. В какой-то момент, когда он наиболее явно вмешался в беседу, их взгляды встретились. Её глаза смотрели сухо-иронично, словно он пытался незаслуженно её обидеть, словно сделал что-то неподобающее. Но она ничего не сказала — ни тогда, ни потом.

Несмотря на то что это было разумно и вполне ожиданно — Дэн ведь этого ждал, на это надеялся, — его поразило, с какой лёгкостью она вошла в общество, окружавшее их на корабле; теперь он лучше понимал, как Каро могла быть введена в заблуждение внешней манерой поведения. И разумеется, заявление Джейн, что она больше не умеет вести себя так, как этого ждут от неё другие, оказалось абсолютной чепухой. Он очень скоро обнаружил, что она почти ничего не утратила из былого умения вести себя, как того требуют обстоятельства. Дэн понимал, что её интерес к собеседнику не был сознательно преувеличенным, как это выглядело когда-то у её дипломатичной сестры, ведь Джейн на самом деле интересовали другие люди; но раз-другой, наблюдая её оживлённую манеру разговора с Алэном, а потом — демонстрацию интереса к более тривиальному представителю французской группы (к которому, как он понимал, она вряд ли и вправду испытывала интерес), — он взглянул на неё с тем же выражением суховатой иронии, впрочем, вполне добродушно: он не сердился, а забавлялся.

Среди французских туристов были две молодые женщины, лет по тридцать, обе с мужьями значительно старше себя, но если говорить о дамах среднего возраста, то ни в одной из групп соперниц у Джейн не было. Дэн очень скоро заметил, что ему завидуют, и не только из-за её ума и эмансипированности, но и из-за того, что он, как предполагалось, имел доступ в её каюту. Горный инженер недавно овдовел, и Дэн прекрасно видел, что именно привлекает к ним этого чеха, когда все они выходили на палубу. Несколько по-иному, но тот же магнит притягивал и двух молодых французов, особенно Алэна, который очень скоро стал вести себя с Джейн полунасмешливо-полулюбовно, в манере, столь любимой французскими мужчинами. Это делалось несколько напоказ, он словно поддразнивал, иногда явно стремясь вызвать ревность Дэна: реплики в сторону по-французски, шутливые ухаживания. Дэн догадывался, хотя сам ничего у Джейн не спрашивал, что она рассказала журналисту о реальном положении вещей, и не мог винить темноглазого и довольно красивого молодого человека за то, что он позволял себе некоторые вольности. В этом не было ничего серьёзного. Он вёл себя точно так же и с одной из молодых француженок, как только её муж поворачивался к ним спиной.

А Джейн из-за всего этого молодела, во всяком случае, выглядела моложе своих лет, моложе, чем была дома, в Англии; Дэн всё чаще и чаще чувствовал, что её иная, «старшая» ипостась приберегается специально для него. Создавалось впечатление, что она остаётся сама собой, когда они вдвоём или за обедом, что всё остальное время она играет роль; эта спокойная женщина, разумная и обязательная, и есть реальная — или реалистичная — Джейн.

Но психологическая дистанция между ними постепенно стиралась, это выплыло, хоть и не прямо, в одной или двух из их бесед наедине. Возможно, в ответ на его рассказ об Андреа она в какой-то из вечеров рассказала ему о Питере, о его достоинствах и недостатках, об их отношениях. Говорила она легко, бесстрастно, и он не расслышал в её тоне ни малейшего отзвука скрываемого горя; гораздо больше было в нём явного облегчения, которое он почувствовал и тогда, когда она впервые сообщила ему эту новость. Очевидно, и Питер каким-то образом не прошёл испытания. Она говорила и об Энтони, об их браке, гораздо более спокойно, чем прежде; но тут он ощутил, что от него по-прежнему что-то утаивают. Он не настаивал. Чувство привязанности к ней говорило ему, что надо молчать: выбор оставался за ней.

В другой раз, тоже вечером, подражая её бесстрастному тону, он счёл возможным более откровенно поведать о Дженни Макнил и о своей собственной дилемме. То есть он начал было говорить откровенно, но постепенно его рассказ, словно алгебраическое разложение на множители, свёлся к тривиальному описанию стрессов, характерных для той жизни, которую Дженни вела, и того, как эти стрессы автоматически навязывают человеку псевдопокровительственную роль; об истинных своих чувствах и о реальных отношениях с Дженни он так ничего и не сказал. И если он и был недобр в чём-то, рассказав о чувстве deja vu, возникшем у него, когда он наблюдал, как Дженни влюбляется в Калифорнию, в калифорнийский стиль жизни и речи, он постарался быть справедливым в другом: говорил о её здравом смысле, о честности, о том, как она пытается сохранить незамутнёнными свои собственные суждения.