Деревня на перепутье

Лапинас зашипел как загорающаяся спичка — камень-то в его огород. Сопляк… Кому-кому, а ему-то не пристало плевать в колодец, из которого пьет. Сам, наверно, больше всего ждет американцев: посылки-то оттуда получает…

Пятрас смеется. Зло, нервно, сдерживая бешенство. Чтоб они подавились этими посылками! Одно издевательство, больше ничего. Скажем, перед рождеством получил посылку. Две банки консервов, колбаса, кусок окорока, полуботинки. Все заплесневело, протухло. Написал, чтоб такого не слали — будто кто с голоду подыхает? — все равно пришла посылка, на сей раз уже из одних продуктов. Дурни! Думают, что мы тут кору с деревьев обгрызаем будто бобры, только писать про это запрещено, так что наши слова надо понимать наоборот. Америка, золотая страна… Там хорошо, где нас нет, а попадешь туда, только и можешь похвастаться что заплесневелой колбасой и полуботинками…

Лапинас краснеет и бледнеет — не было бы больнее, если бы родную мать оскорблял. Выродок! Кацап, ишь, ему вкуснее пахнет. А что у него есть? Атомная бомба? Брехня — американцы изобрели. Кацап только хвастает, что она у него есть. Брешет, дураков стращает. Никакой атомной бомбы у него нет. Никакой! Не может сделать. Вся его смекалка — в ватнике. Ватник-то он уж точно изобрел. И легкий, и теплый, и удобный, и главное — швов много: есть где вшей плодить…

Большинство мужиков — в ватниках, так что слова Лапинаса их не на шутку задели, а Бурба Лодырь Сметона, который вместе с мельником выгружал камни от лепгиряйской бригады, всерьез обиделся: не имея выходного костюма, он даже в воскресенье не снимал ватника и при каждом удобном случае всем втолковывал, что нет одежды удобней и красивей. Поэтому, не стесняясь в выражениях, он так вцепился в глотку своему напарнику, что любо слушать. Ишь ты, что за гонор — ватник ему плох, чтоб его в барабан! Граф в залатанном тулупе. Сними-ка, покажи, что у тебя там под заплатками. Может, золотой шерсти овчинка, что так дрожишь за свою шубенку. Снимай, чего боишься? Не отморозишь, Морте хватит…

Лапинас извивается как пойманный пескарь. И он за словом в карман не полезет, но нет возможности, потому что на подмогу Бурбе бросились другие мужики, и теперь их уже не переговоришь.

— Мотеюс, где веселей работа — с Римшене под одеяльцем или камушки катать?

— Поставь пол-литра, вымолим у бога ветер.

— Да мельница-то уже вертится…

— Правда, Мотеюс! Беги муку сеять.

Кто-то вспомнил Пеструху (эх, этой коровой теперь любой сопляк в глаза тычет), другой разглагольствует, что знает жениха в самый раз для Годы, который согласен взять бесприданницу и до того добр, что будет поить тестя птичьим молоком и кормить жареными голубями. Налетают слова как свора псов, повисают со всех сторон, наземь валят. И не пытайся защищаться, благодетель.

Лапинас сжался будто еж, выставил иголки — пускай брешут, собаки, пока не надоест. На лице кривая, даже равнодушная усмешка, но внутри каждая жилка пляшет от ярости. Взорвался бы, на полкилометра вокруг все бы разнесло. Да-а, дожил, дождался — никакого уважения к крепкому хозяину…

— Смышленые, до чего смышленые. Один палец показал, и другие туда же. Наверно, вы из тех, которые родом из обезьян, — шипел он, как брошенная в снег головешка, отступая прочь; рядышком уже стояли только что пригнанные сани, и, хочешь не хочешь, надо было браться за камни. Однако, проходя мимо лошади (а была это Буланка Бурбы), не выдержал, не излив избыток гнева. Одной рукой наклонил лошадиную морду, другой вытащил изо рта потухшую трубку и выколотил пепел о лоб Буланки.

— Не трожь! — кинулся Бурба. — Моя лошадь! Своим клячам лоб расшибай!

— Я не о лоб, я о звездочку, о пятиконечную, — хихикнул Лапинас. На душе полегчало; он взял рычаг, и оба мужика, злобно косясь друг на друга, засуетились около саней. — Это тебе не в барабан бить, Лодырь. Зазеваешься, благодетель, бухнет камень — и бороденки-то нет.

— Ишь ты. Как бы не так! Пока со своим концом будешь возиться, я свой-то отпущу, и тебе камень язык отшибет. Что будешь делать? Борода завсегда отрастет, а языки, я слышал, чего-то не отрастают. Придется свиной пришить.

Приехали сразу двое саней, а вскоре еще одни. Приумолкли разговоры, смех. Слышны были только отдельные выкрики («Вали!», «Придерживай!», «Еще нажми!», «Раз, два, три, гоп!») вперемежку с руганью, без которой в деревне не обходится ни одна работа потяжелей. Обомшелые камни, тысячи лет пролежавшие на одном боку, неохотно ползли по ломам из саней и с глухим уханьем валились к своим собратьям, с которыми они никогда в жизни не встретились бы, если б не человек.

Арвидас выпрыгнул из саней, те помчались дальше, в глубь Каменных Ворот, и побрел по глубокому снегу к лепгиряйской бригаде. Двое мужиков действовали кирками, двое других скапывали снег вокруг камней. Пятый сидел верхом на ломе и лениво потягивал сигарету, глазея на стоящие неподалеку парные сани, в которые трое мужиков вкатывали рычагами огромный валун. «Еще одну работу выдумал, сукин сын… Коровник будет строить. Весь колхоз на ноги поднял. Канцелярия пустует, апилинковый Совет заперт. Никакой поблажки интеллигентному человеку… Не успел залечить волдыри от навоза — выгнал камни ворочать, закончишь эту каторгу — другую выдумает. Так и хочется спросить, ягодка сладкая: кто ты, черт подери? Трудовой интеллигент или подъяремный вол?.. Умственный работник или грубая физическая сила?»

— Хватит! Перекур, — сказал один из работавших киркой. — Трудись не трудись, все равно фигу получишь.

— Во-во, — согласился второй. — В кровавые времена Сметоны за такую работу платили пуд да и кормили бесплатно…

— А при Толейкисе получишь по два, — усмехнулся первый.

Оба засмеялись, взглянули в ту сторону, откуда приближался скрип снега, и схватились за кирки, которые только что отбросили.

Вингела тяжело приподнялся с лома.

— Здравствуйте, мужики. Как дела? — сказал Арвидас. — Где бригадир?

Подошел Григасов Тадас, один из тех двоих, которые скапывали снег. Второй был Симас Гоялис.

— Мартинас меня назначил, — сказал Тадас.

— Где Шилейка?

— Болен, — откликнулся Вингела. — Вчера после обеда худо стало, а сегодня утром не на шутку человека скрутило. К врачу уехал, ягодка сладкая.

— Ага… А ты что тут делаешь?

— Киркуем, меняемся. — Вингела снял варежку и демонстративно надавил волдырь на ладони.

Арвидас повернулся к Тадасу.

— Сколько саней угнали?

Тадас назвал цифру.

— Когда начнем вывозить осколки, пойдет быстрее, — оправдывался он.

Арвидас, подбадривая, похлопал его по плечу. В это время один за другим громыхнули три взрыва. Все вздрогнули, оглохнув от грохота, и повернулись на звук. Испуганные лошади рванули с места. Концы ломов соскользнули с саней, и закаченный было камень шмякнулся в снег. Мужики разразились бранью, а один из них, подбежав к лошадям, вытянул их по храпам.

Перед ними неожиданно выросла Настуте Крумините. Усталая, с горящими щеками — наверное, всю дорогу бежала.

— Дядя Григас просил… быстро… в канцелярию… — выдохнула Настуте, она дышала, как загнанная собачка.

— Что такое? — забеспокоился Арвидас.

— Не знаю. Говорил, дело очень срочное. Быстрее, быстрее!

Арвидас подошел к колхозникам, работавшим кирками.

— Чтобы получать по пуду, как в кровавые времена Сметоны, друзья милые, надо работать руками, а не языком. И верить, что работаешь на себя. А в вас все еще сидит душа крепостного. Для вас в труде нет никакой радости. Не работаете, а барщину отбываете. А откуда, друзья милые, возьмутся эти пуды? Много ли пудов получал крепостной? Ни одного. Он ходил на барщину за пастбище и клочок земли. Чего же вам еще надо? — Арвидас с сожалением взглянул на ошеломленных крестьян и ушел.

…Григас уже поджидал его во дворе канцелярии. Был он сильно озабочен.

— Закатился как горошина в щель — ни нюхом, ни глазом не найти. Юренас звонил.

Арвидас вздохнул с облегчением.

— Я думал, бог знает что случилось. Вот дура девка! Можно было подумать, что война началась.

— Нас с тобой в райком вызывают. Сейчас же, — мрачно прервал его Григас. — Хотел узнать, что стряслось, но секретарь не вдавался в разговоры. Чует моя шкура порку, чтоб ее туда.

— Что ж, давай дрожать, — рассмеялся Арвидас.