Деревня на перепутье

— Нет, пока Толейкис не вернется, новоселье не будем справлять, — передумал Винце и, отложив торжественную часть на неограниченное время, переходит к бытовым вещам. Надя одобрительно кивает, кое в чем сомневается, не соглашается, но их мнения, кажется, расходятся только для того, чтоб еще больше сблизиться.

Римша подавился борщом. Чужое счастье колом в горле стоит. Перед глазами — Морта. Каждый день без спросу она врывается к нему, хоть он, стиснув зубы, и гонит ее прочь. Непрочная стена обиды, которой он несколько недель назад отгородился от нее, дрожит под ударами, шатается на непрочном основании ненависти. Обрушится… Он это чувствует. Из последних сил он заделывает пробитые бреши, увы, их все больше и больше… Да вот… Мог ведь жить… Пускай последней затычкой, бобылем, но под той же кровлей. Ей, правда, он не нужен, да вот детям… Правда, неизвестно, который его, в котором чужая кровь, но ведь кровь же. Не собачья, человечья кровь.

После обеда — переезд. Какой там переезд: оба мужика взвалили на плечи по узлу — и на месте. Изба Страздасов стоит на дороге Паюосте — Уоленай, самая крайняя со стороны мельницы. Винце первый выстроил дом в колхозном поселке, только пожить в нем не пришлось.

Страздене молча смотрит, как мужчины передвигают мебель. Недели две назад она вроде начала было полнеть, а теперь исхудала, словно кишка, бледная, под глазами круги.

— Рамонас обделал и бросил, — хихикает Винце на ухо Лукасу.

Наконец раздел закончен. Два стула одному, два — другой. Одному буфет, другой. — платяной шкаф. Тебе остается топчан, себе беру шкафчик. А так как у меня будет шкафчик, можешь забирать стол. Удивительно гладко получилось. Зная норов Миле, просто верить этому, не хочется.

Настроение Винце растет как на дрожжах.

— Построил дом, будто знал, — витийствует он, словно испытывая терпение бывшей жены. — Четыре комнаты, в одном конце кладовка, в другом — кухня. Шесть штук, Разотлично делится на два…

Миле надсадно смеется.

— Из кладовки мы с Надей сделаем кухню, — добавляет Винце. — Эту дверь заколотим, чтоб скрип кровати не был слышен…

Миле уже не смеется, а просто фыркает. Сипло, как простуженная лошадь, но фыркает. Видно, что она припрятала хороший козырь или, переоценив свои силы, надеется выиграть без козырей.

Мужики помыли у колодца руки (мыло и полотенце дала Страздене. Уму непостижимо!). Винце сейчас запрет дверь своей половины — до свидания, до завтра. Не успел. Миле подошла к Винце, взяла за пуговицу. Лицо — серьезнее не бывает.

— Зайди-ка я дом, Винцулис. Хочу тебе одну вещь сказать.

— Что? Все уже давно сказано, Миле.

— Зайди, раз прошу, дорогуша. Слушайся. Шапка с головы не упадет.

— Подожди, Лукас. Я сейчас.

Зашли. А через минуту дверь — трах-тарарах! Вылетел Винце, будто его из пушки выстрелили. Красный, как стручок перца. А вслед за ним — Страздене:

— Вон, проклятый каторжник, вор, распутник! Ишь, он девку жить приведет, блудник! С одной к алтарю ходил, с другой в кровать ляжет. Я, законная жена, заместо бревна лежать буду, а он с этой русской шлюхой ублюдков делать будет! Нет, найдется на свете справедливость! Поищу. А коли не найду, своим судом рассужу!

Мужики улепетывают со двора, подоткнув полы, подхлестываемые несмолкающим потоком брани, в который вливается и помойное ведро, запущенное им вслед со всем содержимым.

— Видишь, черт какой? — выдавил Винце, когда они очутились за линией огня.

— Да вот. Баба-то уж…

Винце вдруг расхохотался.

— Мириться хочет! Облапила, целоваться полезла. Я ее оттолкнул. Тогда она — на колени, руками за ляжки, уткнулась носом в ширинку. Считай, умягчает сердце с другого боку. Прости, говорит, что так получилось. Дура была… Нет уж, говорю. Надо было так разговаривать, когда я из лагеря воротился, не пришлось бы сейчас на коленках ползать. Не выдержали бабьи нервы… — Винце притих, заколебавшись, стоит ли договаривать, и наконец закончил: — По правде говоря, морду мне набила… Только будь добр, Наде ничего не говори. Знаешь, испугается, еще перебираться не захочет… А черт не такой страшный, как его малюют. Куда она там будет мстить, язык распускает, вот и все. Хотя… будет, всякое еще будет… Ну, мы уж с Надей выдержим, Лукас! — повеселев, неожиданно спросил: — А что бы ты, Лукас, коли бы твоя баба — бац! — на колени и… понимаешь?

Язык у Римши долго ворочается во рту, пока выталкивает слова, да и то такие, что понимай как хочешь:

— Да вот… сам я из дома ушел. Не выгоняла…

Бригадир черномазых

Из Паюосте, с торфяника, дружок дал знать: есть свободная комната, можно перебираться.

Гайгалас ходит из угла в угол, сквернословит. Справка у Мартинаса заказана, бригада передана, лепгиряйцы перехаяны по сто раз. Выходит, расплевался. Остается сложить вещи — а сколько этих вещей-то! — и прощай, Акмяне, тебя помяну. Но едва жена об этом обмолвится, тут же находится дело, не уладив которого нельзя и думать об отъезде.

Прежде всего — справку. В правление за справкой, а потом уж и укладываться будем.

— Когда на торфяник, ягодка сладкая? — Серебро зубов сверкает как ущербная луна, за ухом — карандаш. Так и чешется рука заехать по самодовольной роже этого бумагомараки.

— Твое какое дело, парфюмированная падаль. — Гайгалас отворачивается, смотрит на стену. А на стене в этом месте Доска почета. Толейкис обещал во дворе поставить — новую, большую, как в вешвильском городском саду, — да не успел. Передовики… Бируте Римшайте-Григане, Пауга, Магде Раудоникене, Шилейкина горбунья, Надя Лунова… Восемь рыл. А среди них и он, Клямас Гайгалас. Бригадир черномазых. Волосы спутались, как стебли вики, глаза с прищуром, губы не то плачут, не то смеются. А внизу большими буквами фамилия. Гайгалас. Клямас Гайгалас. Не какой-нибудь черномазый, шершень Каменных Ворот или еще как они там, а именно Клямас Гайгалас, бригадир майронисской бригады.

— Чего там загляделся, ягодка сладкая? Наверно, одна карточка приглянулась? — Вингела прыснул.

— А тебе-то она глаза колет? Знаю, что колет, гадюка. Подвешена перед носом, как образ святой. Не той веры, а хоть плачь, молиться надо.

— Скоро перестанем молиться.

Гайгалас рассмеялся и идет в дверь, совсем забыв, зачем пришел. Скоро перестанем… Ясное дело, как только уедет, сразу снимок выдернут и выбросят на помойку. Да еще посмеются: вечная память Гайгаласу, черномазому, этому беглецу.

Из сеней вернулся назад, приоткрыл дверь.

— Чтоб завтра стекло было снято — за карточкой приду! Слыхал, чернильная душонка?

— Так мы и побежим как на пожар, ягодка сладкая, и сделаем.

— Не сделаешь, гадина, стекло раскокаю. Ушел.

— Справку принес? — первый вопрос дома.

— Будет, когда понадобится.

Сел на пороге, закрыл ладонями лицо, долго смотрел во двор сквозь растопыренные пальцы. В лужицах плещутся утята, с замшелого колодезного журавля капает вода. Моросит. Загубленная весна, гад. А какая погода была, когда в первый день сеять выходили. Толейкис руку пожал, поздравил. И Дауйотас… А как же, лучший бригадир… У всех, у гадюк, глаза на лоб повылазили с зависти. И теперь еще стоят жерди, которыми первую полосу пометили. «Да будет счастлива твоя рука, Гайгалас…» Счастлива… Распахали посевы, ужаки, вот тебе и счастье. Но это кяпаляйское поле, говорят, хорошо выглядит. Почему бы не пойти поглядеть? Может, уже жерди повытаскивали, жабы, прослышав, что уезжаю…

— Правда, Клямутис, когда переезжаем? — нетерпеливый голос жены из сеней.

— Переезжаем, переезжаем. Есть еще у меня одно дельце в Кяпаляй…

— Не успеешь одно уладить, тут же другое находишь…

— Не твоего ума дело! — Вдруг повернулся к жене, охваченный неожиданной злостью. — Тебе только бы выскочить, будто свинье из горящего хлева, а спасибо кто скажет? Волос долог, да ум короток. Быстро забыла, к черту, по чьей милости кров получили, когда погорели. Толейкисы кучу одежды дали, матрац, денег…