Деревня на перепутье

Итак, несколько дней назад…

Он заехал в Лепгиряй. Душа не тянула, но долг, ничего не поделаешь. Обрадовался, не найдя Мартинаса, хоть и не подал виду. Старался держаться хозяином района, а на самом деле чувствовал себя путником, которого нужда заставила зайти в незнакомый двор. Уже тогда с ним что-то творилось.

— Здесь была посеяна смесь, — сказал Григас, тыча пальцем не в землю, а в трактор, который мертвенно торчал на пустынном, размоченном дождями ноле словно гроб. — Вчера дождя не было, так что после обеда засеяли несколько гектаров. Хотите взглянуть?

Зачем спрашивать? Все ж хозяин района…

Григас развернул лошадь и, подскакивая в седле, поскакал по размокшей пашне.

— Вот тут вчерашняя кукуруза, чтоб ее туда. — Повернул лошадь в засеянное поле, ударил по крупу поводком. Глубокие следы копыт разделили участок пополам. В следах — вода. Вокруг валяются пласты разодранной земли. Гноящаяся рана… — Как вы думаете? Вырастет тут что-нибудь?

Что он мог ответить? Мог изобразить гнев, что и сделал. Есть все-таки право — хозяин района…

— Зачем суете в грязь, если знаете, что не вырастет?

— А чего ждать? Сухим из воды не выйдешь.

— Не сеять! Запрещаю сеять, пока не подсохнет.

— Только и посеяли — на горках. Диски застревают. Может, в другую бригаду поедем?

И в другой то же самое. Здесь-то хоть черный пар, не так сердце болит.

— У Каменных Ворот, где была рожь, земля как хлебное месиво… — Григас подавился этими словами и долго кашлял.

— А, там… Знаю. Не стоит… Там была рожь…

На околице он отдал лошадь Григасу и попрощался — пешком доберется до машины. Григас пожал руку, но не так крепко, как обычно. Голубые сумрачные глаза со слабой надеждой глядели на него, на хозяина района. Он понял безмолвный вопрос и ответил, но ответил не так, как должен был ответить коммунист коммунисту.

— Кто мог знать, что заладят такие дожди… — сказал он почти то самое, что минуту назад Арвидасу.

— Людям надо бы растолковать, почему так получилось.

— Растолкуем, когда надо будет, не твоя забота.

Григас вздохнул, хотел что-то добавить, но передумал и торопливо ушел.

«Растолковать людям… Что? Как? Взобраться на бочку и крикнуть: «Не волнуйтесь, братья! Еще не все погибло. Не посеем кукурузы (может, и впрямь поздновато…), зато осенью эту землю засыпем озимыми. Стране нужен хлеб. Жалко вложенного труда, семян? Убыток, разумеется. Но где наше не пропадало?..» Нет, такими словами ничего не растолкуешь, а других-то нет. Нет!

Во дворе молочного пункта стоял пустой фургон. Трое колхозников курили за разговором на цементной площадке лестницы. Он, Юренас, глядел на них в упор, и они глядели на него. Надо бы заговорить. Но почему ему первому? Неужто они его не узнают? Этого кривоногого старика с иссиня-красным лицом он часто встречает, когда тот везет сметану. Однажды лошади понесли и опрокинули фургон в кювет. Они с шофером помогли поставить бидоны на место. Потом оба от души смеялись, потому что в то время, когда лошади понесли, старик сидел в кустах. Неужто и Гоялис его не узнает? Нет, узнал! Приподнял фуражку, осклабился. Но только тогда, когда он почти уже прошел мимо. Те двое тоже потормошили козырьки. Неохотно, из простой вежливости.

— С кем это ты здоровался, Гоялис? — спросил один из них. Может, и не совсем так спросил, но ему, Юренасу, так послышалось.

Сметановоз тихо объяснил:

— Дорога-то бойкая. За день много тут всяких проходит. Куда уж всех упомнишь, — отрезал тот же голос.

Все трое негромко рассмеялись, а может, так только показалось ему, Юренасу… «Всяких…» Он, секретарь райкома, «всякий»… Дьявольски длинная деревня. Когда же он дойдет до канцелярии? Раньше этого как-то не замечал. Странно, но кажется, и люди раньше не были такими любопытными: почти в каждом окне лицо. Надо было сказать шоферу, чтоб ждал его на околице.

Во дворе правления колхоза, где была поставлена машина, он снова встретил несколько человек. Эти издали поздоровались, с уважением сняв шапки, но он, Юренас, уже не мог поверить в их искренность.

Уехали. Мелкие капли дождя секли ветровое стекло. Деревня удалялась на горизонте, посиневшая, холодная и негостеприимная. А там, на лестнице молочного пункта, трое мужчин. И почти в каждом окне по плоскому пятну. Ничего не говорящие лица. «Много тут всяких проходит…» Надо бы заглянуть в «Золотой колос». Новый председатель. Кажется, неплохо управляется. И люди ничего себе. Но и в Лепгиряй недели три назад к а з а л о с ь ничего себе.

— Тормозни, Повилас. Загляну в правление колхоза. А ты езжай в Вешвиле. Вернусь пешком…

Шофер удивился. До правления по проселку не менее полутора километров. А оттуда до Вешвиле еще три раза столько. Что это взбрело в голову хозяину?

— Дождь, товарищ секретарь…

— Езжай, езжай! Не сахарный, не растаю.

Он побрел по раскисшей дороге. Резиновые сапоги, непромокаемый дождевик с капюшоном. Кое-кому из таких курильщиков на лестнице молочного пункта может показаться, что секретарь только и делает, что катается на машине, приказывает, ничего не смысля, а они одни кушают честно заработанный хлеб. («Его-то у нас, пожалуй, было бы больше, если он всюду бы не совал своего носа. У него большой оклад, слава, сытая жизнь, словом — барин, а мы-то с черными руками…») Да, это такие вот видят. Что ты лучше одет, что ездишь на машине, что сидишь в президиумах, а вот что уже две недели тебе некогда с женой в кино сходить, этого-то никто не знает… Ночей не спишь, от забот голова раскалывается. Ведь район не огород, не шестьдесят соток. «Много тут всяких проходит…» Уважаемый! Увидел бы, что я выпил сто граммов, на весь район глотку бы драл: «Секретарь — пьяница!» Да, у нас на этом высоком месте все есть, все нам принадлежит, только сами мы себе не принадлежим…

Надвинулись тучи. Дождь полил сильнее. Сапоги скользили по размокшей глине. С краев капюшона срывались капли. В колеях грузовика рябила желтая вода. «Вряд ли бы здесь мой Повилас проехал…» Пройдя еще немного, он убедился, что машина на самом деле бы не прошла, и этот пеший поход теперь казался не пустой, продиктованной настроением прихотью, а полезным и необходимым делом. «А такие вот прогулки, по их мнению, тоже предпринимаются ради собственного удовольствия», — подумал он яростно, чувствуя злобное удовлетворение. Дождь хлынул еще сильнее. Пусть хоть камнями льет! Мы-то не заплачем. А та тройка наверняка уже спряталась под крышу. Уютно, сухо, приятно. Давайте покурим, поболтаем. Есть кому и без нас ходить в такую собачью погоду…

Дорога шла через хутор. По одну сторону возвышался серый каменный хлев, поодаль — сенной сарай. По другую — колодец и жилой дом с садом. Дверь веранды была открыта. На пороге сидел человек без пиджака (лицо — увядший табачный лист) и вставлял зубья в грабли. Лаужис, кажется, Никодемас. Он, Юренас, знал Лаужиса понаслышке; рассказывали, что он трудолюбивый, умный человек, хоть имеет один недостаток — очень плохую зрительную память. В одно время в этих краях пользовался успехом анекдот о том, как Лаужис не узнал своей дочери, которая вернулась через несколько недель с ВСХВ в Москве.

— Эй, приятель! Из дому тебя выгнали, что ли, в такой дождь… Зайди, трубку раскурим, — крикнул он.

Юренас зашел. Сел на перекошенную скамью под разбитым окошком. С промокшей одежды капала вода. Зайди, приятель… Глаза этого человека были как только что произнесенные слова: теплые, умные, добрые. Глаза друга, которым все равно, старый ли ты знакомый или путник, забредший сюда впервые. Зайди, п р и я т е л ь, и все…

— Издалека идешь?

«Ну уж. Своего секретаря не узнаешь…» — хотел сказать он, но в последнее мгновение мелькнула дерзкая мысль — утаить, кто он. Поэтому вслух добавил: