Деревня на перепутье

— Эй там, в углу! Кто просил лимонаду?

Бутылка и впрямь с лимонадной этикеткой, а что в ней на самом деле, полагается знать тому, кто хрюкал. Ах, эти выдумки Толейкиса… Его, правда, уже нет, но распоряжения остались. Вот и изворачивайся как хочешь, выполняй план… Хотя, откровенно говоря, Виле себя не обижает: пока перельет в другую бутылку, грамм-другой капнет мимо. Снова хрюканье.

— Эй там, у двери! Кто просил лимонаду?

Не отвечают.

— Кто хотел лимонаду?

— Дай мне, раз никто не берет, — попросила Гайгалене и сунула рубль с копейками.

Виле хватает бутылку за горлышко, прячет под прилавок. А Гоялисов Симас в это время с хрюканьем — в дверь. Паршивец! Опять напаскудит в стенгазете. По деревне уже ходит его стишок:

Житье у Виле — лучше не надо: Делает водку из лимонада.

Вошел Мартинас. Окинул яростным взглядом битком набитый магазин: тележка снова катится по старой дорожке… Перед ливнями в рабочий день в магазине бывало как выметено: один-другой выпьет впопыхах бутылку пива и топает во двор, а если кто и потребует сто граммов, то или так ловко проглотит, что и не уследишь, или, украдкой сунув в карман бутылочку горькой, потащится на поиски более спокойного места. А теперь… У стены снова лежит на чурках старая доска, которую Виле выбросила было, когда Толейкис стал наводить порядок. И не одна, не голая. На ней вплотную сидят разговорчивые побагровевшие мужики.

— Ради какого случая?

Говор смолк, но ни одна рука не опустилась с бутылкой, не спряталась за спиной, не старалась скрыться, как раньше бывало. Все глядят на него и невинно улыбаются — радушные, снисходительные, добродушные, — и в этой атмосфере, пропитанной притворной глупостью, Мартинас почувствовал что-то сродни тому вечеру в день приезда Толейкиса, когда в магазине, сидя вот на этой же неструганой доске, он обливал свое падение.

— Мартинас, присаживайся к нам, — позвал Помидор. — Кашетас, подвинься.

— Потеснимся, мужики.

— На здоровье, братец, — выпил Андрюс.

Мартинас дрожащими пальцами потрогал шею. Кто-то в толчее наступил ему на ногу. Ему показалось, что это нарочно. Он едва сдержался и не пнул ногой протянутый братом стаканчик.

— Ради какого случая, спрашиваю? Воскресенье? Свадьба? Именины?

— Как это, ради какого? — откликнулся Кашетас. — Случаев много, председатель. Страздас в свой дом переехал, с Надей живет. Хороший случай? Хороший. Лапинене закопали. Причитается оплакать? Причитается. Новый мельник у нас — Юозас Круминис. Надо вспрыснуть? Надо. Шилейка, видел я, по избе уже бродит. Значит, не окочурился. Можно порадоваться? Можно. Француза вроде бы увезли куда-то под Вильнюс, в колонию умалишенных. Говорят, не вернется больше наш Прунце. Деревня осталась без своего дурака. Серьезный случай, чтоб выпить? Серьезный!

В магазине прогрохотал язвительный смех.

— А дождичек, председатель? — раздался сладкий голосок Вингелы. Счетовод сидел на доске, втиснувшись в угол, и Мартинас только теперь его заметил. — Человек могуч, а с тучей управиться не может. Так и сидим, ягодка сладкая, пока бог не сжалится и тучи в сторонку не отодвинет. Не побрезгуй, Мартинас, сядь. Давай чокнемся, громыхнем. Поскорей дождь разгоним, ягодка сладкая.

— Так сегодня-то дождя уже нет… — Чей-то голос от двери.

— Завтра сможем идти на кукурузу, — другой голос.

— Да уж… Мало семян в болото поупихали…

— Воры! — вдруг прорвало Мартинаса. — Думаете, не знаю, за чьи деньги пьете? Не важно, что за руку не схватил. Зерна на севе наворовали, паразиты! Колхозное добро без совести лопаете!

— Ну, брат Мартинас! — вскочил Помидор.

— Не прикидывайся святошей. И ты туда же, К зерну не подступишься, так цемент, кирпич… И ты, Вингела! Ничего украсть не можешь, так помогаешь другим ворованное пропивать. Вон, банда пьяниц!

Тишина. Мартинас тяжело дышит, прислонившись к прилавку. Слышно, как ходят весы. Вдруг раздается ядовитый, зловещий смех.

— Двадцать восемь гектаров. Шесть тонн зерна. Ничего себе! Могли бы недурно нахлестаться, будь деньги за эту рожь на столе.

— Мошенники… — выдавил Мартинас.

— А ты, братец? — тихо спросил Андрюс. В щелке рта желтеет кривой клык. Острый… — Что вы с Навикасом понаделали? Не на центнер, не на два — на сто тонн люден ограбили, а еще требуешь, чтоб мы колхозное добро уважали?

Мартинас побледнел, трясущимися руками зажигает сигарету, жадно затягивается. Будто приговоренный к смерти, получивший последнюю затяжку.

— Да уж… Человек взял зернышко — вор! Под суд его! А тут фьють — целую горсть на ветер, и не виноват.

— Где там вина! Еще других уговаривает… Как ксендз: журит прихожан, зачем блудят, а сам с хозяйкой наяривает.

— Смех смехом, а на самом деле… Зачем человеку общее добро стеречь, коли сам хозяин не стережет?

— Что председатель! Есть баре повыше его.

— Так-то оно, братики. Сеешь и не знаешь, пожнешь ли. Думаешь, вроде будет так, да, тебя не спросившись, делают иначе. Прахом весь твой труд пускают, да еще хотят, чтоб ты был сознательный, понятливый. Чтоб не воровал, не пьянствовал… Но как, братцы, как? Рот сам разевается при виде такой несправедливости. Не хозяева мы!

— А так кличут.

— Издевательство!

Несутся голоса, один другого злее. От двери. От прилавка. Из-под стены. Магазин гудит, как разворошенное осиное гнездо. Даже торговля прекратилась. Те, сидящие на доске, молчат, как мыши в норке. Андрюс уже жалеет, что завел брата в минное поле. Но ничего не поделаешь: камень катится с горки, подталкивая другие. Эти, с бутылками в руках, вроде приутихли. Зато другие (которые без дела в магазин не ходят) горланят, потому что чувствуют себя больше всех обиженными.

— До войны было у меня двенадцать гектаров, — вставил свое слово Йокубас Пауга, уловив минуту. А так как все его считали за серьезного, разумного человека (Пауга — ого! Таких поискать надо…), то магазин замолк, будто прирезали всех. — На землице кормились мы четверо, и еще оставалось кое-что на продажу. Лен, пшеница, сахарная свекла. Каждый год я доставлял по пять тонн молока в молочный пункт, а для «Майстаса» откармливал две свиньи на бекон. Хуже кушали, одевались, меньше спали, чем теперь. Но я не про спанье — про землю. Без земли крестьянин ничего не значит. Ты, Вилимас, угробил сто двадцать гектаров земли. Десять моих бывших участков…

— Двадцать свиней!

— Пятьдесят тонн молока…

— А лен?

— Пшеница?

— Сахарная свекла?

Пауга остановил рукой кричащих.

— Хлеб для сорока ртов с лишком, — многозначительно заключил он и, сунув под мышку покупку, вышел из магазина, сопровождаемый поднявшимся галдежом.

— Не кричите, мужики, — вмешался Андрюс. — Может, кукуруза еще вырастет?

— Несеяная? — женский голос. Кто-то из хуторянок.

— Посеем, брат! Мы — католики. Верим в воскресение из мертвых.