Деревянное яблоко свободы

– Ваше величество, – поднялся Лорис, – мне известно, что некоторые мои недоброжелатели внушают вам мысль, будто я, пользуясь вашим всемилостивейшим ко мне расположением, пытаюсь протащить конституцию…

– Среди некоторых, – с улыбкой перебил Александр, – и мой дядюшка германский император Вильгельм. В последнем письме он умоляет меня не давать России конституции, а если я в своих реформах зашел слишком далеко, то, по крайности, не разрешать будущим палатам обсуждать бюджет, международные вопросы и участвовать в личном выборе министров. Я ответил ему: «De mon vivant ca n’aura jamais lieu!» [10] Ты согласен со мной?

10

При моей жизни этого никогда не будет! (франц.)

– Ваше величество, – сказал Лорис, стоя в почтительной позе. – Предлагаемые меры к тому и направлены, чтобы парализовать стремление известной, хотя и незначительной части общества к конституционному правлению.

– Это я уже слышал, – наклонил голову государь. – Возьми на столе свой проект, четвертого числа обсудим на Государственном совете, а там и в печать. Ступай.

Михаил Тариелович взял со стола тонкую пачку исписанной бумаги, несколько листков, заключавших в себе то, к чему «диктатор сердца» стремился последнее время.

К дверям он шел сперва прямо, потом боком, потом спиной, так что лицо его было все время обращено к императору. Не глядя на него, возможно, даже забыв про него, государь стал подбрасывать в камин мелкие чурки березовых дров, чтобы поддержать затихавший огонь.

«Господи! – горячо подумал Михаил Тариелович. – Сохрани его для России!»

Около десяти утра у Веры в квартире у Вознесенского моста, как было условлено, появился Фроленко, запорошенный снегом. В руках он держал что-то, завернутое в газету. Перехватив Верин вопросительный взгляд, он сказал:

– Это не бомба.

Положил сверток на старый скрипучий стул, снял шапку и стал бить ее об колено, стряхивая снег. Затем шапкой обмахнул пальто, повесил то и другое на вешалку и только после этого спросил:

– Все в порядке?

– Да.

– Сколько?

– Четыре.

Четыре бомбы было сделано сегодня за ночь. Два часа назад последние две были унесены на Тележную улицу.

– Негусто. – Фроленко взял сверток, прошел с ним в гостиную. Вера проверила задвижку и постояла, приложившись ухом к двери. На лестнице было тихо. Войдя в гостиную, она увидела Фроленко за столом. Перед ним была бутылка вина, французская булка и колбаса, которую он резал ножом.

– Что вы собираетесь делать? – спросила Вера почти с ужасом.

– Я еще не завтракал, – спокойно ответил он. – У вас найдется какая-нибудь посуда для вина?

Она ушла на кухню, достала тонкий стакан. Сегодня, если все пройдет как намечено, через два часа Фроленко замкнет провода, соединяющие гальванические батареи с динамитом, заложенным под Малой Садовой. При этом сам Фроленко, вероятнее всего, погибнет под обломками магазина сыров.

Вернулась в комнату и поставила стакан перед гостем.

– А себе? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой и спросила, не выдержав:

– Неужели вы сейчас можете есть?

– Пока жив, могу. – Он наполнил стакан вином. Оно было темно-красного цвета. Фроленко посмотрел на Веру и сказал, как бы оправдываясь: – Сегодня трудный день, и я должен быть в полном обладании сил.

Вера смотрела на него, и глаза ее наполнились слезами. «Какое мужество! Какое самообладание! Даже в такую минуту он думает только о деле». Впрочем это было естественно и для нее. Разумеется, останавливать Фроленко, способствовать уклонению от уготованной участи она бы и не подумала. Они все поощряли друг друга в деле, которое вело их к тюрьме или виселице, а колебания, даже мелкие, характеризовались как трусость и воспринимались с презрением.

Отхлебнув вина, Фроленко взял кусок булки, положил на нее колбасу и стал медленно жевать. Снова посмотрел на Веру и усмехнулся:

– Сейчас шел к вам, возле Аничкова моста привязалась цыганка: «Золотой, дай погадаю». Смеха ради протянул ей руку. Дальняя дорога, казенный дом, насчет Малой Садовой ни слова. «Ну ладно, – говорю, – а вот скажи-ка мне, долго ли проживу?» Посмотрела на ладонь внимательно. «Точно, – говорит, – не скажу, золотой, но доживешь до глубокой старости». – Фроленко улыбнулся. – Добрая душа. За пятиалтынный обещает долгую жизнь. А осталось из того, что она обещала… – он достал из кармана часы, откинул крышку. – Часа два, а может, и того меньше.

– Вы в этом уверены?

– Во всяком случае, я надеюсь на это. – Отодвинув край занавески, он посмотрел за окно. – Народ в баню валит. Завидно. Я бы сейчас тоже попарился.

Задвинув штору, он доел бутерброд, смахнул в ладонь крошки, посмотрел, куда высыпать.

Вера все смотрела на него, и сердце ее сжималось от боли.

– Бросьте на пол, – сказала Вера, – я уберу.

– Зачем же оставлять после себя мусор? – Он пошел на кухню, потом в прихожую, надел пальто с вытертым бобровым воротником и, остановившись перед дверью, мял в руках рыжую шапку. И вдруг широко шагнул к ней: – Ну, Верочка, не поминайте лихом.

Уткнувшись носом в его широкую грудь, она не выдержала и разрыдалась. Вот уходит еще один. Она провожала многих на опасные дела, но провожать прямо на смерть не приходилось еще никого.

– Ну-ну, – гладил Фроленко ее вздрагивающие плечи, – это уж совсем, Верочка, лишнее. А впрочем, почему бы вам и не поплакать. Ведь вы все же женщина. Вы очень красивая женщина. Вам бы быть хозяйкой дома, рожать детей… А, ладно! – Он резко притянул ее голову к себе и поцеловал в губы. – Будьте, Верочка, здоровы. На том свете свидимся, если он есть.

Так же резко он оторвал ее от себя и вышел за дверь. Она вернулась в гостиную, но делать ничего не могла, опустилась в старое деревянное кресло и плакала до изнеможения.

В это же время на квартире Саблина и Геси Гельфман за круглым обеденным столом сидели кроме хозяев Перовская, Кибальчич и четыре метальщика: Рысаков (кличка – Николай), Гриневицкий (Котик), Тимофей Михайлов (Михаил Иванович) и Емельянов (Сугубый). Софье Львовне, судя по ее виду, нездоровилось. Арест Желябова, напряжение и переживания последних дней отразились на ее лице: оно было бледное, утомленное, под глазами круги. Но говорила она ровным спокойным голосом.

– Обычно он едет в Михайловский манеж к двенадцати, без четверти двенадцать все должны быть на месте, но при этом стараться не мозолить глаза шпикам и жандармам.

Она взяла лежавший на столе конверт и начертила план Малой Садовой. Рука, державшая карандаш, едва заметно дрожала.

– Котик и Михаил Иванович станут здесь, на углу Малой Садовой и Большой Итальянской. Котик на четной, Михаил Иванович на нечетной стороне улицы. Сугубый – на углу Малой Садовой и Невского, а Николай у памятника Екатерины. Он едет по Невскому, поворачивает на Малую Садовую. Первым в дело вступает Михаил Иванович, затем Котик. Если этого почему-то не происходит или взрыв оказывается неудачным, то Сугубый и Николай, каждый со своей стороны, бросают бомбы. В остальном действуйте по обстоятельствам, но помните: сегодня все должно случиться во что бы то ни стало. Может быть, больше никогда такой возможности не представится.