Деревянное яблоко свободы

Тот, увидев перед собой импозантного офицера, растерялся:

– Нет. А с чего вы это взяли?

– По манерам видно, – отрезал Суханов. – И вы лжете, что вы там не служите.

Студент попятился и скрылся в толпе. А с хоров неслось:

– …Нас хотят подавить если не насилием, то хитростью! Но мы понимаем лживую политику правительства, ему не удастся остановить движение русской мысли обманом!..

Дальше пошла полная неразбериха. На сцене появляется сам Сабуров – министр просвещения.

– Господа, зачем же так волноваться?

– Долой!

– Вы же воспитанные люди!

– К черту!

Какой-то студент подбегает к министру и дает ему такую оплеуху, что ее слышно, несмотря на шум, всему залу. Щека министра багровеет. На мгновение зал стихает. Из толпы возникает лицо Желябова:

– Быстро расходимся по одному, – кидает он, проталкиваясь к выходу.

Вера спешит. До дома уже недалеко. А там жаркий камин (уж Исаев наверняка позаботился). Хорошо сесть к огню, вытянуть ноги…

Навстречу идет господин. Дорогая енотовая шуба, трость… Какая знакомая походка. Боже мой, неужели?

– Вера! – господин кидается к ней.

Нет, нет, они незнакомы. Вера спешит дальше. Господин – за ней. Вера ускоряет шаг, он тоже. Тяжело ему небось в енотовой шубе.

– Вера, ну остановись, ну я тебя прошу. Хоть на минутку. Ведь это же ты.

Вся нелепость положения в том, что признаваться вроде бы нельзя, а не признаться глупо. Она замедляет шаг.

– Допустим, я. Ну и что?

– Ничего. – Господин в шубе торопится все высказать. – Я просто очень рад. Я был уверен, что обязательно тебя где-нибудь встречу. И вот… Ты очень спешишь?

– Очень. – Но в голосе ее уже сквозит неуверенность. Все-таки господин в енотовой шубе ей не совсем чужой, в некотором роде родственник, хоть и бывший. А он уже уловил ее неуверенность.

– Да зайдем хоть на минутку в какой-нибудь трактирчик, чайку попьем, согреемся…

– Ну что ж, – решается она. – Зайдем.

В трактире Алексей Викторович спросил отдельную комнату, велел подать чаю, вина, конфет и китайских орешков.

– Ты их когда-то любила, – улыбнулся он Вере.

– Разве? – Она такого не помнила.

Сидели не раздеваясь. Алексей Викторович предложил ей снять пальто, она отказалась. Надо согреться.

– Здесь жарко, – сказал он.

– Ничего. Пар костей не ломит. – Пальтишко на ней неважное, под ним платье из сатина – уж лучше не раздеваться.

– Как угодно, – согласился Алексей Викторович.

Он шубу тоже снимать не стал, только расстегнул верхние пуговицы, а шапку положил на свободный стул.

– О чем же мы говорили? Да. Так вот. Думаю перебраться в Петербург. Казань, конечно, город большой, но все же провинция. А тут мне обещали место в министерстве юстиции. Кроме того, девочек пора учить. Да, я тебе не сказал, что женился. Со своей женой я еще до тебя был знаком. Впрочем, ты ее, может быть, помнишь, Лиза, дочка Ивана Пантелеевича.

– Как же, – усмехнулась Вера.

– Лиза – верная жена и преданный друг. – Алексей Викторович сделал вид, что не заметил иронической усмешки. – У нее жизнь тоже… – Он поморщился, подумав, что, наверное, зря сказал слово «тоже»… – сложилась не совсем удачно. Вышла замуж за офицера, он погиб во время турецкой кампании, осталась с дочкой… Мы снова встретились. Теперь у нас есть общая дочь. Вот… – Он вынул из бумажника фотографию и протянул Вере.

На карточке были изображены Алексей Викторович, две девочки и полная дама в мехах. Эта расплывшаяся дама мало напоминала ту затянутую девицу, которую Вера видела на балу в Казани.

– Между прочим, дочку я назвал Верой, – сказал Алексей Викторович, пряча карточку.

– И Лиззи, – Вера нарочно произнесла это имя на английский манер, – не была против?

– Нет, – сказал Алексей Викторович. – Она все понимает.

В комнате было жарко натоплено, и клонило в сон. Алексей Викторович говорил тихим печальным голосом.

– Маленькой Верочке нет еще трех годиков, но она очень способная и смешная.

Он вместе с Лизой побывал в Англии и полюбил все английское. В казанском высшем свете теперь его зовут англоманом, забавно, но он не против. Живет он неплохо. И жалованье, и доход с двух имений (кстати, Иван Пантелеевич умер в прошлом году), но начальство затирает. До сих пор не могут забыть дело Анощенко. В провинции такие вещи долго не забывают. Вот и еще одна причина, по которой ему хочется перебраться в Петербург.

Вера смотрела на него и думала: «Неужели этот маленький робкий чиновник был когда-то моим мужем, с которым мы говорили о Писареве и Чернышевском, с которым мечтали поселиться в деревне и устроить бесплатную больницу для бедных? Дорогая шуба, перстень с изумрудом, лицо сытое, но до чего же он при всем этом жалок! Куда делись все те возвышенные представления о жизни и благородные намерения, которые были – ведь были! – в молодом человеке». И ей было жалко до слез, что этот человек сам, своими руками погубил вес лучшее, что в нем когда-то было.

Алексей Викторович рассказывал, а сам все поглядывал на Веру и думал: «Боже мой, как она плохо одета! Ботики худые (должно быть, промокают), пальтишко потертое, холодное. И все это ради каких-то несбыточных фантазий. А ведь могла бы жить в полном достатке, иметь свою семью, детей, бывать в свете».

– Кстати, я не спрашиваю, чем ты занимаешься, это дело твое. Но меня вызывали в жандармское управление, приезжал из Петербурга некий господин Судейкин, интересовался, не знаю ли я чего-нибудь о твоем местопребывании.

– И что же ты ему ответил? – спросила Вера.

– Я ответил, не знаю, что и соответствовало действительности. Впрочем, если б и знал…

– Не донес бы, – сказала Вера. Алексей Викторович побагровел.

– Вера, – упрекнул он, – как тебе не стыдно?

Теперь покраснела Вера:

– Извини. Я неудачно пошутила. Однако мне пора.

– Вера, – сказал Алексей Викторович, волнуясь. – Я понимаю, что я для тебя чужой человек, но все же… то, что между нами было, обязывает меня… короче говоря, если ты в чем-нибудь нуждаешься… в жизни все может быть… я, будучи обеспечен…