Деревянное яблоко свободы

– Да почему же я забуду?

– А потому, что вам всякие лишения кажутся красивыми только издалека, а к настоящим трудностям вы не приспособлены. Вот сравните ваши руки и мои. Вы не успели взять резец, у вас уже водянка на ладонях. А у меня мозоли вековые, и у отца моего были, и у деда. Мне кажется, я даже родился с мозолями. Нет, Вера Николаевна, если б от меня зависело, я бы интеллигенции запретил заниматься революцией. Потому что вы стоите за равенство, пока вас в это равенство не поставили, а как дойдет до дела, сразу от нас откажетесь. Революция нужна рабочим.

Если бы это говорил кто-нибудь другой, Вера наверняка бы обиделась. На Меркулова она не обижалась, потому что у нее, как у многих других людей ее сословия, было непреходящее чувство вины перед людьми простого физического труда и представление о том, что они, простые люди, народ, всегда правы… Ей казалось, что в Меркулове говорит естественное чувство внутренней правоты. «Он настоящий пролетарий, – думала она. – Всю жизнь прожил в нужде, всю жизнь его угнетали, и естественно, что он относится к таким, как я, с недоверием».

Она считала его честным и преданным делу человеком и поэтому однажды поручила ему поселиться на Софийской улице, напротив канцелярии статс-секретаря Панютина, бывшего правой рукой генерал-губернатора графа Тотлебена.

– Вам поручается, – сказала она, – узнать, как выглядит Панютин, выяснить, в какое время приходит в канцелярию и в какое время уходит. Делает ли прогулку среди дня, и кто его охраняет.

Меркулов загорелся:

– Панютина надо убить?

– Там видно будет, – уклончиво сказала Вера.

Догадаться, зачем нужно следить за Панютиным, Меркулову было нетрудно. Вся Одесса говорила об этом человеке, достойном выученике Муравьева-вешателя. Это он возглавил в Одессе облаву на всех, кто хоть сколько-нибудь подозревался в антиправительственных настроениях. Пошли повальные аресты среди учителей, литераторов и студентов. Он устроил грандиозный «процесс 28-ми» и отправил на виселицу пять человек. Он отличался грубым отношением к арестованным и их родственникам. Это он закричал беременной жене одного арестанта: «Убирайтесь! Вы, пожалуй, вздумаете родить здесь!» В одном из номеров «Народной воли» были подробно описаны дела этого страшного человека. Вот почему было решено с ним покончить.

Николай Саблин появился в Одессе в конце марта или в начале апреля 1880 года.

– Панютина отставить! – передал он решение Исполнительного комитета, принятое после отъезда Фигнер. – Есть птица поважнее: двуглавый орел собирается спуститься на эту землю.

– Александр едет в Одессу? – спросила Вера.

– Да. Во всяком случае, есть такой слух, и, кажется, вполне достоверный.

Вера заволновалась. Какое радостное известие! Какая неожиданная удача! Наконец-то настоящее дело, главное дело! Конечно, жалко отступаться от Панютина. Уже все подготовлено. Но в конце концов черт с ним, с Панютиным! Не до него. Кто он такой по сравнению с Александром? Мелкая сошка.

Саблин был, как всегда, весел, беспечен, сыпал остротами и анекдотами, читал в большом количестве свои стихи, правда, почти все незаконченные.

Стихи, по мнению Веры, были хорошие. Она всегда восхищалась талантом Саблина, но если бы у него возникло малейшее желание уберечь себя и свой талант, презрение было б ему уделом. Впрочем, в любом случае Вере теперь хотелось слушать не стихи, а новости. Там, в Петербурге, происходит так много событий, о которых она знает только из газет и по слухам. Арест Квятковского, взрыв в Зимнем дворце, разгром типографии… С жадностью набросившись на Николая с расспросами, она чувствовала уже знакомое прежде волнение: только вот после таких неожиданных встреч с друзьями понимаешь, как истосковалась здесь, вдалеке от своих, как трудно быть одной, оторванной от них и от главного дела, когда все помыслы связаны только с ним. И, охваченная этим волнением, боясь пропустить хоть слово, Вера слушала своего петербургского гостя… Вслед за Саблиным прибыли в Одессу сначала Перовская, а за ней Якимова и Григорий Исаев. Пригласили участвовать в деле и Меркулова и начали рыть подкоп.

Два года спустя Меркулов станет предателем и даст подробные показания, которые будут изложены в обвинительном акте:

«…В начале 1880 года в гор. Одессе Меркулов при посредстве неразысканной до настоящего времени Веры Филипповой, урожденной Фигнер, сошелся с Софьей Перовской и с обвиняемым по настоящему делу Львом Златопольским, а затем познакомился с Григорием Исаевым, известным ему в то время под именем „Григория“, с проживавшей с ним под видом жены Анной Якимовой и с Николаем Саблиным. Весною того же года Перовская и Саблин под именем уманских мещан Петра и Марии Прохоровских наняли в доме 47 по Итальянской улице лавку, в которой открыли торговлю бакалейным товаром. Из этой лавки при участии посещавших Саблина и Перовскую Меркулова, Исаева, Златопольского, Якимовой и Филипповой предположено было провести подкоп под полотно Итальянской улицы, с каковою целью в своем помещении, где производилась торговля, в левом углу за прилавком, в том месте, где ветхие половицы, зачиненные новыми досками, могли быть подняты без повреждения пола, была выкопана яма, из которой участники преступления намеревались с помощью бурава просверлить самый канал для мины.

На этом, однако, и остановилось осуществление злодейского умысла, так как полученное известие о прибытии государя императора в Одессу через три дня заставило злоумышленников прекратить работы, которые не могли быть доведены до конца в столь короткое время. Вследствие этого вырытый уже вертикальный колодезь был засыпан, и затем, 24 мая, Прохоровские оставили нанятое ими помещение, отметившись выбывшими в гор. Полтаву…»

Итак, преждевременный приезд царя, новая неудача.

Значит, надо искать иные возможности, начинять динамитом новые бомбы, рыть новые подкопы. Желябов однажды произнес странную фразу. «Что-то мы затерроризировалсь», – сказал он.

Затерроризировались. Иногда эта мысль приходила в голову и Вере и ее товарищам. Но как приходила, так уходила, не остужая их страстного желания убить царя. Убить во что бы то ни стало. Потратить на это любые силы, пожертвовать чем угодно, заплатить собственными жизнями, только убить. А для чего? Конечно, для блага народа. А какое будет благо народа, когда его убьют и его место займет наследник? Придет наследник и, – это не так уж трудно предвидеть, – ужесточит внутренние порядки, урежет гражданские свободы и расширит права сыскных и карательных органов. Но того, что будет, кажется, никто всерьез не просчитывал, и маниакальная жажда убийства высшего лица государства оставалась неутоленной.

24 мая 1880 года Перовская и Саблин, закрыв свою лавочку, выбыли из Одессы. Следом за ними и в том же направлении отбыли Якимова и Исаев. В июле в Петербург отправилась и Вера. Отправилась, не дождавшись назначенного ей на смену Михаила Николаевича Тригони, прозванного Наместником.

Михайлов, к которому в Петербурге Вера явилась, встретил ее весьма сдержанно.

– Стало быть, приехали? – сказал он язвительно. – Очень хорошо, поздравляю от всей души. И что же вы здесь собираетесь делать?

– Что прикажет комитет, – скромно сказала Вера.

– А что вам комитет? – пожал плечами Дворник. – Когда вы уезжали из Одессы, вы не спрашивали мнения комитета и не стали дожидаться Наместника.

– Дворник, милый, – Вера приложила руку к груди, – поймите, я там не могла больше оставаться ни секунды. Почти целый год я была оторвана от всех вас, совсем одна, не знала, что происходит. Это трудно.

– Ах, в-вам трудно! – возмутился Михайлов. – Тогда извините. У нас институт б-благородных девиц временно з-закрыт. На ремонт.