Деревянные кресты

Никогда Сюльфаръ не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, какъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, которые онъ провелъ въ лазарет Бурга. Тяжело было только первыя недли, когда, просыпаясь по утрамъ, онъ съ замираніемъ сердца и съ горечью думалъ:

— Перевязка… тяжело это.

Кофе казалось ему не такимъ вкуснымъ, — а онъ любилъ его, — и ему не доставляло удовольствія читать Ліонскія газеты, которыя продавщица разносила по палатамъ. Онъ думалъ только о перевязк, и эти десять минутъ страданія отравляли ему все утро, когда такъ пріятно лниво отдыхать, и восходящее солнце создаетъ такое хорошее настроеніе. Когда появлялись первыя телжки на колесахъ, на которыхъ перевозили раненыхъ, онъ противъ воли длалъ гримасу и начиналъ смотрть въ другую сторону. Онъ со страхомъ считалъ, сколько человкъ должно еще пройти до него, и сердце сжималось по мр того, какъ приближалась его очередь, онъ смутно надялся, что произойдетъ что-то, что о немъ забудутъ, можетъ быть, и когда телжка все-таки останавливалась у его кровати, онъ изливалъ свою безсильную ярость, чтобы облегчитъ душу, и угрюмо смотрлъ на лазаретнаго служителя, большого парня съ сухой щетиной на щекахъ.

— Вотъ какъ вы воюете, возите тхъ, кто подставляетъ свою голову за васъ, — ворчалъ онъ. — Ловкіе ребята… Охъ! охъ! Не можешь ты идти тише, нтъ? Что ты сно везешь, что ли?

— Ты недоволенъ, что пришла твоя очередь идти на перевязку, — шутилъ тотъ, не сердясь.

Изъ операціонной залы слышались крики, пронзительныя жалобы, и иногда, когда боль становилась слишкомъ сильной, хриплые стоны. Т, чья очередь уже миновала или которымъ уже не длали перевязокъ, посмивались, лежа въ постели.

— Это стрлокъ… Слышишь, какъ онъ поетъ… Настоящій теноръ, право.

Когда привозили оперированнаго, еще подъ хлороформомъ, неподвижнаго и съ восковымъ лицомъ, это было на нкоторое время развлеченіемъ для всхъ, — вс толпились, чтобы послушать, какъ онъ бредить. Въ тотъ день, когда длали операцію Сюльфару, сестры, ко всему уже привыкшія, должны были все-таки уйти изъ чувства приличія. Онъ оралъ ужасныя вещи, и солдаты послднихъ призывовъ, которые еще не знали довоенныхъ — казармъ я не прошли еще всего благодтельнаго обученія старыхъ солдатъ, могли бы выучить наизусть нсколько солдатскихъ псенокъ, сптыхъ имъ полностью, со всми ихъ куплетами.

Посл операціи, увренный, что онъ еще долго не вернется на фронтъ, Сюльфаръ, освободившись отъ двухъ мучительныхъ ощущеній, почувствовалъ, что онъ оживаетъ, и, не будь перевязокъ, онъ былъ бы вполн счастливъ. Его еще немного мучила рука, вся перевязанная блыми бинтами, съ двумя ампутированными пальцами, и при разговор онъ еще испытывалъ усталость, такъ какъ ему два раза вскрывали грудь для извлеченія осколковъ, но благодаря этому онъ числился среди тяжело раненыхъ, и кром особаго леченія, въ которое входило кофе съ молокомъ, варенье, бифштексы, онъ извлекалъ изъ своего положенія рядъ моральныхъ преимуществъ, къ которымъ онъ былъ очень чувствителенъ. Къ нему относились съ особеннымъ вниманіемъ, врачи говорили съ нимъ мягче, чмъ съ другими, и ни разу сидлка не останавливалась у его постели, не поправивъ ему подушки по своему, хотя бы онъ до того старательно расположилъ ихъ иначе.

О немъ говорили съ оттнкомъ симпатіи:

— Это тотъ, кому выпилили ребро.

И онъ склонялъ голову со слабой улыбкой, какъ бы желая поблагодарить.

Какъ вс раненые, Сюльфаръ былъ напичканъ воспоминаніями о войн, и ему очень хотлось бы подлиться) ими; у него ротъ былъ какъ бы полонъ ими, и они текли у него изъ устъ такъ же естественно, какъ молоко изо рта грудного младенца, который слишкомъ насосался. Какъ только онъ начиналъ говорить, — то были рчи объ окопахъ, о проволочныхъ загражденіяхъ, о дежурствахъ, о макаронахъ, объ ураганномъ огн, о газ, обо всемъ томъ кошмар, о которомъ онъ не могъ забыть.

Однако вначал онъ былъ удивительно сдержанъ. Въ газетахъ онъ читалъ о поразительныхъ подвигахъ, и ему становилось стыдно: о доблестномъ капрал, который одинъ уничтожилъ цлую роту при помощи пулеметнаго ружья, а остатки добилъ гранатами; о зуав, который закололъ своимъ штыкомъ пятьдесятъ бошей; о солдат, который, будучи въ патрул, взялъ въ плнъ цлую кучу солдатъ и, привелъ ихъ, а офицера притащилъ на веревк; о стрлк уже выздоравливавшемъ, который убжалъ изъ лазарета, узнавъ, что началось наступленіе, и ршилъ погибнуть вмст со своимъ полкомъ… Когда онъ прочелъ вс эти разсказы, онъ уже не ршался самъ разсказывать что-нибудь, сознавая, что незначительныя происшествія, случившіяся съ нимъ, не произведутъ никакого впечатлнія рядомъ съ этими подвигами.

Но долго молчать онъ былъ не въ состояніи. Однажды онъ отважился и разсказалъ на свой ладъ, безъ похвальбы, а скоре съ оттнкомъ шутки, совершенно вымышленную исторію, въ которой самъ онъ скромно и мужественно выполнялъ роль добровольца, отправившагося въ патруль.

Его сосдъ по койк, молодой стрлокъ, не поврилъ ни слову и онъ едва не умеръ отъ ярости; но добродушная сестра, для которой и предназначался разсказъ, поврила и была очень довольна.

Это побудило Сюльфара разсказывать еще такого же рода исторіи; скоро онъ сталъ героемъ лазарета, и штатскіе приходили спеціально, чтобы послушать ого.

Персоналъ лазарета — врачи, сидлки, сестры милосердія, священникъ, дамы, которыя приходили, запыхавшись, въ двнадцать часовъ и быстро надвали блые халаты, чтобы разносить завтракъ, раненымъ — вс слышали столько исторій отъ солдатъ, что разсказы о войн уже не удивляли ихъ, но Сюльфару удалось совершенно обновить этотъ родъ разсказовъ.

Больше мсяца не получалъ Сюльфаръ извстій изъ полка; затмъ однажды утромъ онъ получилъ письмо отъ Лемуана и узналъ обо всемъ ораву: о смерти Жильбера и Буффіу, о томъ, что Вьеблэ тяжело раненъ, а Рикордо пропалъ безъ всти… Это было настоящее избіеніе.

Онъ не могъ скорбть молча. Онъ перечелъ письмо два раза съ возгласами отчаянія. Цлый день онъ говорилъ только о Жильбер, о его щедрости, о его ум, объ опасностяхъ, которымъ они вмст подвергались, и о томъ, какъ хорошо имъ жилось, когда полкъ находился на отдых; долгими разглагольствованіями онъ смягчалъ остроту своего горя и повторялъ всмъ, что онъ потерялъ лучшаго своего товарища, можно сказать, брата; затмъ, когда наступилъ вечеръ, волненіе его улеглось, онъ лежалъ, не будучи въ состояніи уснуть, въ палат съ блыми кроватями, погруженный въ думы, и тогда только онъ дйствительно почувствовалъ, что другъ его умеръ.

Съ поразительной ясностью вспоминалъ онъ Жильбера, когда тотъ только-что прибылъ въ полкъ, и ихъ первую совмстную ночь въ узкой конюшн, гд ночевало отдленіе. Вперивъ взглядъ въ голый потолокъ, на который ночныя лампочки отбрасывали печальную тнь, онъ представлялъ себ всхъ своихъ товарищей на тхъ самыхъ мстахъ, которыя они занимали въ ту ночь, одного свернувшагося подъ одяломъ, другого растянувшагося съ выступающими дырявыми носками. Вс они воскресали въ его памяти, ясно вырисовывались ихъ лица съ четкими чертами, ихъ взглядъ, какая-нибудь подробность обмундированія, о которой онъ, казалось, забылъ; ему слышались ихъ голоса. И воскресая одинъ за другимъ, они, казалось, поднялись вс къ послднему смотру, къ послдней перекличк: Бреваль, Веронъ, Фуйяръ, Нури, Буффіу, Брукъ, Демаши… И голоса ихъ отвчала: умеръ, умерь, умеръ…

Первыя прогулки Сюльфаръ совершалъ въ небольшомъ саду при лазарет, сквозь прекрасныя деревья котораго пробивались лучи свта. Онъ сидлъ на скамь, смотрлъ, какъ товарищи играютъ въ шары, давалъ имъ совты, которыхъ они у него не спрашивали, или бесдовалъ съ молодыми женщинами, которыя приходили туда шить.

Затмъ ему разршили ходить въ городъ, и тогда онъ зажилъ, какъ маленькій рантье, прогуливался до вокзала по Эльзасъ-Лотарингскому авеню, разсматривалъ выставки магазиновъ, читалъ военныя сообщенія, чтобы узнать, не идетъ ли рчь объ участкахъ, на которыхъ онъ дрался, сидлъ въ ресторанчикахъ, когда его угощали, и возвращался въ лазаретъ какъ разъ къ обду.