Держава (том третий)

«Как он сейчас? — стёрла набежавшую слезу, оглянувшись на подругу — не заметила ли. — Наверное, забыл обо мне, — закрыла книгу, погладив обложку. — Тоже его подарок. А ещё веер», — улыбнулась, вспомнив давнюю их встречу, и укладывая в небольшой саквояж, дорогие для сердца подарки.

— Наташа, ты вот смеёшься, а к нам скоро раненые прибывать начнут, — немилосердно осудила её вторая сестра. — Старший врач сказал — по всему фронту японцы наступают.

— Я только улыбнулась. Маму вспомнила.., — не решилась сознаться даже себе, что расчувствовалась, вспомнив Акима: «И чего я думаю о нём? — рассердилась на себя. — Он, наверное, с Ольгой время проводит», — закрыла саквояж.

— Сестрички, раненых привезли, — просунул в палатку голову красноносый санитар.

Раненые поступали непрерывно, и, вглядываясь в измученные страданиями лица, Натали радовалась, что среди них нет знакомых, и не может быть Акима. Потом мысленно ругала себя — ведь это русские люди…

— У нас корпия кончается, — держа пинцетом дымящую папиросу, сетовал доктор в мешковатом, в крови, халате поверх ватного пальто.

В палатке было холодно, и маленькая печурка не помогала.

— Надо послать в Мукден санитара с запиской к дивизионному врачу. Один лазарет на дивизию и нет корпии, — разбушевался доктор. — Раненый у нас получает первую помощь… А нам нечем эту самую помощь оказывать.., — бросил скуренную папиросу в раскрытую дверцу печурки. — Позор, — уходя в соседнюю половину палатки оперировать раненого, произнёс он.

— Дык, генеральское сражение идёт, — смяв, засунул в печурку пучок гаоляна санитар. — В Мукден — так в Мукден, — улыбнулся, обрадовавшись каким–то своим мыслям.

«Наверное, у какого–нибудь знакомца из госпиталя, спирта полно», — направилась помогать доктору Натали.

— Окружили-и, — вбежав в палатку, завопил ездовой. — Японцы нас окружили-и. Треба уматывать, — выкричавшись, стрельнул у обомлевшего санитара папиросу, и побежал паниковать в соседнюю палатку.

— Чего тут орали? — выйдя, осведомился врач.

— Окружают, говорят, — пожал плечами санитар и втянул голову в плечи от недалекого разрыва снаряда.

— Японцы прорвались, — на этот раз в палатку влетел вестовой командира полка. — Приказано уходить к Мукдену.

— Ну вот! — рухнул на низенький табурет доктор. — Нам столько раненых привезли, что лазаретного транспорта недостаточно будет.

— К военным надо идти просить. Пущай имущество со своих повозок поскидают, а раненых возьмут, — подсказал опытный бородатый санитар.

— А ты бороду укороти… И язык, — неожиданно ожесточился доктор. — Без твоих советов разберусь как–нибудь, — поднявшись, неинтеллигентно пнул ногой табурет. — Куропаткину ступай говори, чтоб воевать научился. И борода твоя дурацкая, чуть наклонишься, в рану оперируемому лезет, — сбрасывал доктор нервы.

— А язык? — заинтересовался вдруг санитар.

— Тьфу! Пропасть тебя возьми, — по–старушечьи взвизгнул доктор. — Язык вообще как–нибудь скальпелем подрежу, — нормальным голосом закончил диалог.

Приняв решение, сбросил халат и заскользил по насту к штабной палатке.

— Идите вы к чёрту, господин коллежский секретарь, — раздосадованный отступлением, послал доктора полковник.

— Это штабс–капитан по военному, — расхорохорился врач. — Не дадите повозки — вызову на дуэль, — наповал сразил полковника.

Отсмеявшись, тот приказал помочь доктору с транспортом.

Через несколько часов суеты и ругани, лазаретские подводы, скрипя по мёрзлой дороге, двинулись на новое место стоянки.

Натали ехала на второй подводе и, как могла, успокаивала лежащего раненого солдата.

— Холодно, сестричка, — жаловался он.

Натали сняла с себя пальто и укрыла умирающего.

— Холодно, — шептали его губы. — Ох, как холодно…

Сестре милосердия было не только холодно, но тревожно и грустно.

Как нарочно, заблудились. Начинало темнеть. Повозочные с трёх первых подвод ушли вперёд, осматривать путь.

«Как они видят эту дорогу? — отвлёкшись на минуту от начавшего бредить раненого, задумалась Натали, оглядывая покрытое снегом поле с многочисленными канавами и торчащими по их краям стеблями гаоляна. — Тоска и печаль, — подумала она и вздрогнула, наткнувшись на пустой взгляд умершего солдата. — И СМЕРТЬ…»

С середины февраля бои шли по всему фронту. Японцы медленно, шаг за шагом теснили русские войска.

Вечером, когда наступило затишье и офицеры собрались попить чаю, отогнув край крапивного мешка, имитирующего дверь, в шалаш из снопов гаоляна просунулась голова, и, дохнув свежим запахом китайского самогона, произнесла:

— Ваши благородия…

— Служивый, ты весь заходи, чего помещение выстуживаешь, — сделал замечание казаку сидевший у входа Рубанов.

— Здорово дневали, станичники, — растерялся посланец полкового командира, и покрутил башкой с тёмными глазами и светлым чубом из–под чёрной папахи, ухарски сдвинутой на правое ухо.

Не найдя угол в круглом шалаше, перекрестился на отблеск света из печурки у потолка и доложил:

— Там вас к полковнику срочно кличут.

— Совсем залягали нас. Нет казакам покоя, — деланно вспылил, погладив эфес шашки Кусков, до сих пор находившийся под впечатлением боя.

Простуженный Ковзик, накинув на тулуп бурку, сипло скомандовал:

— Господа! На выход.

В палатке полковника находился начальник штаба Деникин.

— Вот, Антон Иванович, лучшие мои офицеры, — по очереди представил пришедших. — А это герой сегодняшней атаки вольноопределяющийся Кусков, — улыбнулся полковник.

— Господа, усаживайтесь как–нибудь, — указал на покрытые мешками пучки гаоляна Деникин.

И подождав, продолжил:

— Вашей сотне предстоит провести рейд к востоку от сегодняшнего бивака и записать, какие наши полки — где находятся. В боестолкновения с противником желательно не вступать. Главное — разведка. Ранним утром — с Богом, — коротко кивнул вскочившим с импровизированных кресел офицерам.

— Неразбериха с этим отступлением полнейшая, — как–то не по военному, посетовал командир полка.