Держава (том третий)

— Горький тоже Куприна похвалил, — сумела вставить Ольга.

— Этот певец босяков?! Великий авторитет, тоже мне. Нам бы этого нытика Ромашова в Маньчжурскую армию… Да по тылам противника…

— Или в штыковую, — поддержал младшего старший брат.

— …Вот там бы проявил себя либо человеком, либо вошью… Кто–то из писателей сказал, что от русского офицера должно пахнуть удалью, коньяком и дорогим одеколоном… А не тоской и унынием… Сразу видно, что Куприн — озлобленный и нервозный человек, поддающийся чужому влиянию. Модно сейчас порочить и чернить армию — будет чернить… Денежки за это хорошие платят, и почёт от либералов. Любишь циркачей, евреев и животных — о них и пиши! А не восхваляй японских шпионов: рыцарей, настоящих мужчин, ни то, что наши вояки. Господа! — поднял чашку с чаем. — За Русских Императорских Офицеров. За Армию, господа!

— Хорошо сказано, сынок. Пройдёмте в мой кабинет, ребята, дело для вас имеется…

— Шустовское дело, — хихикнула Ирина Аркадьевна. — Может, он про себя написал эти строки, — заразилась настроением сына: «Что бы ты, Митенька, делал, если бы стал царём? — «А ни хрена бы не делал, сидел бы на завалинке и лузгал семечки, а кто мимо идёт — в морду!» — Извините за выражение.

— Мать, ты меня иногда поражаешь! — восхитился супруг.

Дни катились за днями — лето имеет свойство быстро заканчиваться, и Глеб затосковал от безделья.

Единственным развлечением стала поездка в Москву, дабы оформить трёхмесячный, до 1-го ноября, отпуск по ранению.

У Натали тяжело болел отец, и времени на Глеба не оставалось. Из сестёр милосердия она уволилась, занимаясь лишь уходом за Константином Александровичем.

В Питере тоже одолевала скучища. Олег до 6 августа отбыл в Красносельский лагерь. Брат с Ольгой медовый месяц проводили, гоняя на авто.

В придачу ко всему, по ночам страдал бессонницей. Покрутившись с боку на бок, вставал и, шлёпая зелёными туфлями с красными помпонами — клюква, принимал на грудь стопарь заныканной с вечера водки.

«Если не спится, то можно спиться…» — придумал афоризм.

С утра, надев белый китель с орденами, решил прокатиться в пролётке, послав за оной Аполлона: «Поедешь с Архипом Александровичем, так мама' начнёт у него выведывать, где были и с кем встречались… Тормозили ли возле ресторации… Пусть мучается от тайны, покрытой мраком кожаного верха пролётки».

Накатавшись, за два квартала от дома отпустил извозчика, и не спеша, поматывая «клюквой» на рукояти шашки, пошёл пешком, дабы размять ноги.

Народа почти не было, кроме идущей на встречу темноволосой женщины в фетровой шляпе с поднятой вуалькой и в сером длинном пальто.

«Тепло, а она в пальто», — не успел подумать Глеб, как заметил револьвер в медленно поднимающейся руке.

«Ненавижу.., — шептала женщина, глядя на офицера в белом кителе с орденами. — Ненавижу.., — любовалась синими глазами мужчины. — Это Россия… Это её Бог… Убью его, не станет и России», — шептала чёрная женщина, поднимая дрожащей рукой револьвер.

Глеб остановился и спокойно, не понимая ещё, что может быть убит, поклонился, рассматривая эту худенькую, в очках, то ли курсистку, то ли гимназистку с короткими, чуть вьющимися чёрными волосами, чёрными глазами за круглой оправой очков, и отчего–то улыбнулся, глядя на прыгающий в её руке чёрный зрачок нагана.

Чтоб револьвер не дрожал, она обхватила рукоять другой рукой и целилась в лоб, но её смущали добрые синие глаза.

Улыбаясь, Глеб смотрел то на чёрный зрачок нагана, то на чёрные, бессмысленные как смерть, зрачки этой женщины.

Тонкая полосочка бесцветных губ что–то шептала, и ему послышалось: «Россия…», — а в руках трясся револьвер.

Он стоял неподвижно, глядел на неё синими глазами и улыбался.

— Ненавижу! — вскрикнула она нажав на курок, и закрыла глаза, вздрогнув от грохота выстрела. — Ненавижу! — увидела перед собой чуть побледневшее лицо, синие глаза и светлые, чуть колышущиеся от ветра волосы.

Пробитая пулей фуражка катилась по тротуару.

А он стоял и улыбался, глядя в чёрные её зрачки такими прекрасными синими глазами.

— Россия… Ненавижу.., — выронила револьвер и побежала от синих глаз, светлых волос и прекрасного, чуть бледного лица живого русского Бога.

Всю дальнейшую жизнь он снился ей по ночам… И мучаясь истомой, она шептала сквозь сон: «Ненавижу… Это Россия… Ненавижу…»

О происшествии Глеб не сказал даже брату, ни то, что родителям. Убрав подальше пробитую пулей фуражку, он выменял у Акима новую — за клетчатую спортсменскую кепочку, купленную для смеха.

— Видишь, в кого могут превратиться шофера, — тыкал в нос брату иностранным журналом «Мужские моды» с попом Гапоном на обложке. — Особое внимание обрати на его экстравагантный костюм ни то жокея, ни то автомобилиста: на шикарный клетчатый жёлто–зелёный пиджак и такую же как у тебя кепку с кнопкой и большим козырьком. Да плюс к этому брюки–гольф с полосатыми красно–белыми гетрами и оранжевые ботинки на толстенной каучуковой подошве. Крест заменила трость с серебряным набалдашником. Картина Репина «Превращение хохлацкого попа в женевского автомобилиста». Жаль, что питерские рабочие вместо парижского журнала «Мужские моды» выписывают русскую газету «Пироги и водка».

* * *

Бывший святой отец, а ныне борец с самодержавием, упивался свалившейся на него славой.

Бесчисленные статьи с крупными заголовками и его портретами, восторженные взоры прохожих. И что совсем уж компенсировало январский ужас — сыпавшиеся со всех сторон на банковский счёт «Фонда Гапона» денежки и их производное — женское обожание.

— Ох, Пётр Моисеевич, как корреспонденты утомили, — жаловался он, но счастливый вид говорил об обратном. — Накось, почитай перед сном литературный труд о моей судьбинушке, — совал Рутенбергу состряпанную английским журналюгой книжонку. — А вот и рецензия во французской газете на эти «Записки». «Удивительна судьба человека, за короткий срок прошедшего путь от сельского священника до революционного вождя огромной России», — наизусть протарабанил отрывок статьи своему товарищу. — Тута, оказывается, с большим почтением относятся «к палачам русской монархии». Так меня прозвали ещё в одной газете. Весьма солидной, — уточнил он.

Рутенберг промолчал, что недавно в одном из французских юмористических журналов видел карикатуру на Гапона с надписью: «Что–то он становится удивительно похож на Хлестакова — героя знаменитой русской комедии «Ревизор».

«Подложу журнальчик Гапону среди других газет, а то этот поп–расстрига начал утомлять хвастовством, алчностью, фиглярством и завышенными амбициями. Но лидер эсеров Чернов поставил задачу вовлечь попика в нашу партию…»

Через несколько дней навестив гостиничный номер «борца с самодержавием» с трудом сдержал смех, наблюдая, как вождь будущего восстания самозабвенно стреляет по мишени на дверце шкафа резиновыми липучими пулями из детского пистолета.

— Георгий Аполлонович, позвольте поинтересоваться, чем это вы изволите заниматься? Из детского возраста, вроде бы, успешно выбрались.

— Товарищ Мартын. Как тебе известно, скоро в России развернутся боевые действия и я должен метко стрелять, — прижмурив глаз, нажал на курок. — Попа–а–ал! Как видишь, твёрдость руки у меня необычайная, а точность прицела как у лучшего стрелка лейб–гвардии Павловского полка. Друг мой ситный, я дам тебе денег — купи мне левольверт–бульдо, чтоб мстить царским опричникам. Обещаешь? — схватил Рутенберга за рукав пиджака.