Держава (том второй)
Шрифт:
На радостях, в середине декабря, умиротворённый ротный предоставил мужественному спасителю такс целую неделю отпуска.
— В Москву, в Москву, — напевая, укладывал чемодан Аким.
Увидев вошедшую в комнату матушку, продекламировал:
— Карету мне, карету-у…
— Акимушка, сынок, что ты будешь делать один в этой Москве?
— О-о, маман… Многое!
— Ну что — многое?
— Встречусь с Натали… — И тут, по примеру папа, допустил огромную оплошность… — В газетах пишут, что 18 декабря в МХТ премьера «На
На Ирину Аркадьевну снизошёл столбняк, но она быстро избавилась от недуга, кружась по комнате и хлопая в ладоши:
— В Москву… В Москву… Карету мне, карету-у, — по девчоночьи вопила при этом.
У Акима выпал из рук вновь пошитый у Норденштрема мундир. Он вяло улыбнулся матушке и подумал: «Папа наградил меня целой тысячей рублей, что не хуже благодарности по Санкт—Петербургскому военному округу. Как славно я бы на них кутнул в Москве без мама…».
— Звоню Любочке, — компенсировала минутный столбняк бурной деятельностью. — Максим Горький — её кумир.
И снова вечером на вокзале Аким попрощался с грязнущим от шоколада и угольной копоти питерским «чилдраном», и утром поприветствовал московский пивной Шаболовский завод.
«Ждут, когда поручиком стану, чтоб вывеску сменить», — улыбнулся он.
Из номера гостиницы Аким позвонил капитану Джунковскому и попросил заказать восемь билетов на спектакль: «Три нам, а пять — Натали с родителями и чете Кусковых», — рассчитал он.
К его безмерному горю, Натали по–прежнему телефон не брала, а немного растолстевший за это время швейцар в подъезд не пускал.
Велев ему передать Бутенёвым—Кусковым билеты, Рубанов поехал в театр.
На спектакле был полный аншлаг, и завзятые московские театралы с недоумением взирали на пять свободных мест. А так как Москва — это большая деревня, то по театру пополз слух, что жена питерского генерала попросила у генерал–губернатора лишние билеты, чтоб по сторонам никто не сидел.
«Ну уж эти питерцы… То–то они Кутузову памятник у себя поставили».
— Чего это на нас все косятся? — шептала подруге Любовь Владимировна.
— Да обсуждают мою шубу с искрой — песцовая или собачья, — рассмеялась Ирина Аркадьевна, с недоумением оглянувшись по сторонам, и развернула программку.
— Сатина играет сам Станиславский, — зашептала подруге. — Луку — актёр Москвин, Барона — Качалов, Настю — знаменитая Книппер, а Ваську Пепла — Леонидов.
Аким краем уха безразлично слушал, кто — кого играет, и всё надеялся, что Натали придёт на спектакль.
Но поднялся занавес, показав убогие декорации пьесы, а места оставались свободными.
— Какой ужас, — шептала Ирина Аркадьевна. — Что за реквизит. Обшарпанный стол, табурет, топчан за занавеской, маленькое оконце и дрова на полу.
— Маман, ты не видела комнату Тютчевой после приезда пожарных, — резонно заметил Аким, — потеряв всякую надежду на приезд Бутенёвых.
— Это не Зимний дворец, а ночлежка, где живут босяки, — шептала в ответ Любовь Владимировна.
После первого действия
зал гремел овациями и ревел: «Браво-о».«Пожарных скачков наняли», — попробовал развеселить себя Аким.
После второго действия стоял и вовсе неимоверный гвалт, особенно, как на сцену вышел автор в демократической чёрной косоворотке и с папиросой в зубах.
Народ рыдал от восторга, когда спившийся ворюга провозгласил, что человек — это звучит гордо…
— Гениальный монолог, — шептала Любовь Владимировна, — зайдясь от вопля: «Браво-о», — после слов странника Луки: «Во что веришь, то и есть. Если истина разрушает приятную иллюзию, будь она проклята».
Ирине Аркадьевне спектакль категорически не понравился.
— Бессмысленная вещь с глупой философией… Это не Чехов: «Прав был Сипягин, — вспомнила убитого министра. — Чёрный ворон России, — глянула на кланяющегося драматурга с папиросой в зубах. — Принципиально брошу курить», — решила она.
Перед отъездом в Петербург Рубанов вновь навестил Бутенёвых, но повторилась старая история. Начавший жиреть швейцар, нагло топыря губы, вновь стал бурчать, что не велено.
«Нет, следует объясниться и поставить все точки над «и»», — решил Рубанов, с удовольствием припечатав наглеца к стене.
Пока тот крутил башкой, соображая, где он и какой сейчас день и год, Аким не спеша поднялся на второй этаж и позвонил.
Дверь распахнул сам Бутенёв.
— Заходи, заходи, — обрадовался Рубанову. — Все куда–то в гости уехали, — закашлял он. — А тебя пускать не велели, — улыбнулся Акиму. — Дело молодое, сами разберётесь… Мы тоже, по молодости, будь здоров как с Верой Алексеевной ссорились, а всю жизнь вместе прожили, — пригласил гостя в комнаты.
Через час, когда Аким собрался уходить, Бутенёв крепко пожал ему руку.
— Будешь на войне, ничего не бойся… Там всё может быть… Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью.., она и не страшна будет…
Вечером Константин Александрович сознался домашним, что принимал Рубанова.
Проплакав всю ночь, Натали решила, что если он придёт ещё раз, следует сначала убить его, а потом простить. Довольная понятной только ей логикой, под утро она уснула, и ей сладко снилось, что взявшись за руки, они с Акимом куда–то идут… Кажется, к восходящему красному солнцу…
____________________________________________
Новый 1903 год Рубанов–старший встретил безрадостно.
«Это, наверное оттого, что с Сипягиным в закусочную не сходил, — вздыхал он. — Да ещё выпало генерал–адьютантское дежурство, аккурат на Рождество. А праздничное дежурство, как известно, лёгким не бывает».
К обеду прибыли почти все Романовы поздравить главного родственника и его супругу. Приехала даже Мария Фёдоровна, хотя недавно у неё с невесткой вышла размолвка не понять уже, по какому поводу, и Николай, мечась «между двух огней», как написал потом великому князю Сергею, старался примирить мама и Алекс.