Десять поколений
Шрифт:
– Соврала и небось даже не покраснела. – Берат опустил голову чуть ниже, чтобы смотреть внучке прямо в глаза. – Краснела?
Хатуна помотала головой. Учительница не краснела. Получается, она и правда соврала? Хатуна расстроилась от мысли, что лучезарная и такая красивая учительница с пышными светлыми волосами оказалась врушкой. Хатуна ведь так хотела быть похожей на нее и тоже однажды стать учительницей.
– Вот и не верь больше всякой ерунде, которую тебе в школе рассказывают. Ты сначала приходи домой и мне передавай все, что узнала за день, а я тебе уже скажу, что правда, что ложь. Договорились? – Внучка кивнула, и Берат с чистым сердцем решил, что теперь надо бы отдохнуть. Может, за старшим сыном он не уследил, но уж внуков своих он из
– Поняла, дедушка.
– Умница моя. – Берат смачно поцеловал внучку в пухлую щеку и отпустил.
Его жена, наблюдавшая за ними с другого конца комнаты, отложила спицы и свитер, который вязала к зиме одному из сыновей, и обратилась к мужу:
– Ну и чего ты хочешь добиться? Она же ребенок. Поди уже сегодня вечером расскажет об этом отцу с матерью, даже не задумавшись. Завтра уже Шиван придет с тобой ругаться. И не надоело вам ссориться из-за ерунды?
Берат метнул тяжелый, строгий взгляд в угол, где в кресле, укрыв одеялом от холода ноги, сидела его рано поседевшая жена. Свет, пробивавшийся из окна, выделял морщины на ее лице. «Как же быстро мы все стареем», – подумал Берат и сказал:
– Пусть только посмеет снова при мне своих коммунистов защищать. Ведет себя со мной так, словно это не я его воспитал, а какой-то чужой человек. Никак не выбьет из себя всю дурь, которой его здесь закормили. Один Ходэ знает, как меня злит Шиван!
– Оставь ты мальчика в покое, – наставляла Берата его обычно кроткая жена. – Он уже сам отец. Без нас разберется, как ему жить.
– Уже разобрался! – Берату хотелось сплюнуть прямо на пол. – Так разобрался, что теперь член партии! Стыд! Какой стыд! Упустил я его, упустил. Ничего езидского в нем не осталось.
Берату вспомнилось, что даже профессию себе Шиван выбрал сам. Не счел нужным посоветоваться с отцом, который ничего, по его мнению, не понимал в добропорядочной советской жизни. Пришел домой и заявил, что будет учиться на агронома. При этом согласился жениться на подобранной для него девушке, потому Берат решил по поводу выбранного факультета ничего не говорить, тем более что профессию агронома он считал вполне сносной.
Учеба Шивану давалась легко, как и его предкам. Профессора его заприметили быстро и тут же определили в нем будущее светило науки. После окончания университета Шивану рекомендовали поступать в аспирантуру. Увлеченный растениями и химией, он отрывался все дальше от отца и его власти. Уже чаще обычного он мог ему резко ответить или с чем-то не согласиться, а не молча терпеть упреки. Через три года Шиван защитил диссертацию с мудреным названием, которого его отец с матерью не поняли, и его направили в НИИ. Берат, с одной стороны, сыном гордился – такой головастый у него уродился. С другой – стыдился того, что тот все меньше и меньше похож на езида. Даже усов не носит, что за молодежь пошла. В погоне за модой забывают о намусе.
После защиты кандидатской Шиван не медлил с написанием докторской. Он хотел дойти до заветной цели – стать академиком. Амбиции были у него в крови и не давали ему передохнуть месяц-другой. Ему казалось, что если он хотя бы на секунду остановится, то пружины с шестеренками в его сердце тоже перестанут двигаться и отправятся на покой. Иронично, но именно так и произошло. В возрасте семидесяти лет, не таком уж и преклонном, если учесть, сколько прожили некоторые его предки, да и отец, Шиван решил наконец-то устроить себе небольшой отпуск. Приехав с женой на дачу, для постройки которой он когда-то с таким трудом выбил землю, а после из-под полы доставал дешевые материалы, успел лишь поужинать и сесть в любимое кресло. Ему хотелось насладиться предстоящим футбольным матчем. Посмотреть удалось только первый тайм, во время второго он уже мирно спал. Смерть пришла к нему во сне – легко и тихо.
Пока же он был молод и полон желания защитить докторскую диссертацию раньше своего
злейшего врага – Левана Коблиашвили. Тот, поддерживаемый всей своей не в первом поколении профессорской семьей, метил на ту же позицию, что и Шиван. Но куда ему было до хитрости и жажды выгрызть себе теплое местечко, которых было полно в Шиване. Не забывая о том, что ученый должен заниматься не только своими исследованиями, но и подготовкой новых поколений к будущему, Шиван также преподавал. Как и в случае с НИИ, роль рядового сотрудника его не устраивала. Всеми правдами и неправдами уже через десять лет после прихода на кафедру он возглавил ее, став самым молодым руководителем в истории не только кафедры, но и всего университета.За спиной Шивана всю жизнь шептались. Чего о нем только не сочиняли. Даже тайных покровителей из самой Москвы ему придумали, да так часто это повторяли, что поверили сами и боялись Шивана лишний раз задеть. Он же был всего лишь сыном пришлого народа. Не чувствовавший в детстве связи с землей, на которой родился и рос, он отчаянно стремился на ней закрепиться. Доказать, что имеет право на свои желания. Стараясь всегда быть победителем, Шиван пытался передать это желание своим детям. И – в отличие от собственного отца – даже в дочери Хатуне он видел свое продолжение так же, как и в сыновьях.
Только у Хатуны были совсем другие планы. Летом, после окончания школы, когда она по настоянию отца должна была поступать на биологический факультет, она решительно и безапелляционно влюбилась. Причем не абы в кого, а в сына того самого Левана Коблиашвили. Сердце Шивана было разбито дважды: сначала оттого, что избранник дочери не езид (Шиван так и не избавился от желания продолжить езидский, а не советский род), затем оттого, что это сын Коблиашвили, который точно, Шиван ни секунды в этом не сомневался, хотя и не имел доказательств, с радостью писал бы на него доносы, будь у него хотя бы одна малюсенькая зацепка.
На дворе уже был тысяча девятьсот шестидесятый год. Послевоенные трудности забылись, в воздухе пахло надеждой на перемены и цветущей сиренью. Любовь нагрянула к Хатуне не то чтобы неожиданно. Вано Коблиашвили, учившийся с ней в одном классе, бегал за ней чуть ли не все десять лет, что сидел позади нее. Годами изучая затылок Хатуны, он, вероятно, знал его форму даже лучше, чем ее собственные родители. Сам не понимая, как наконец решился, буквально за пару дней до зимних каникул в выпускном классе он собрался с духом и выпалил Хатуне все, что таил годами:
– Люблю… Не буду настаивать, если не взаимно. Люблю.
Сумбурная и не слишком осмысленная речь тронула Хатуну так, как никто не ожидал. Одноклассники, знавшие о влюбленности Вано, испытали облегчение за друга, сбросившего тягость тайной любви, и одновременно удивились тому, что она вдруг оказалась взаимна. Даже в те советские годы, когда было принято петь о дружбе народов, межнациональные браки не были таким уж частым событием. И уж тем более никто в здравом уме не мог себе представить, что езидку Хатуну выдадут замуж за грузина Вано. При этом наивные школьники даже не подозревали, что Вано будут ненавидеть не столько за то, что он грузин, сколько за то, что он сын того самого, черт бы его побрал, Коблиашвили.
Потекли обычные для школьной парочки дни. На уроках Вано продолжал сверлить взглядом затылок Хатуны, но уже не с осторожностью, отводя глаза при каждом ее повороте головы, а с блаженной улыбкой на лице. На переменах он все время проводил с Хатуной. Что бы та ни рассказывала, ему все казалось невероятно увлекательным. Хатуна же наслаждалась ощущением, что ее обожают. Нельзя сказать, что она была равнодушна к Вано, но свои чувства к нему ей казались менее значительными и красивыми, чем его – к ней. Упиваясь любовью в его глубоких синих глазах с чуть опущенными книзу уголками и невероятно длинными и по-девичьи изогнутыми ресницами, она казалась себе волной. Брызжущей, громкой и сильной, как при шторме. Когда он смущенно протягивал ей то гвоздику, то несколько конфет, она на секунду забывала дышать.