Десять поколений

– Это ты во всем виновата! – накинулся он на жену. – Совсем его разбаловала! Постоянно потакаешь любой его глупости. Все, что он делает, без конца хвалишь. Паршивец совершенно отбился от рук! – А сыну заявил: – Ты завтра же немедленно извинишься перед товарищем Акопяном и будешь просить у него прощения. Все, что от меня зависело, я сделал. Теперь, будь любезен, разгребай сам все то, что натворил.

На следующий день Автандил пришел в кабинет декана Акопяна, практически тонувшего в огромном кресле, с пакетами угощений и дорогущей бутылкой двадцатипятилетнего коньяка. Бутылку отец достал из собственных закромов, отперев ключиком, что носил всегда с собой, деревянную дверцу их домашнего бара.

– Отнесешь товарищу Акопяну и будешь молча смотреть в пол, пока он будет тебя отчитывать. Ясно?

Автандил стоял весь пунцовый и злой.

– Ясно тебе? – повторил Рзго, замахнувшись своей нехарактерно тяжелой для профессора рукой.

– Ясно, отец.

Декан Акопян, всю жизнь гордившийся тем, что сумел выбиться в люди, даже не поднялся из своего кресла при появлении обнаглевшего сынка нелюбимого им надутого индюка Бялиляна. Уж тем более ему не хотелось вставать, так как он понимал, что отчитывать человека, который высится над тобой, как скала, будет неудобно и как-то совершенно не грозно. Рост метр шестьдесят вообще никогда не позволял товарищу Акопяну выглядеть грозно, как бы он ни пытался.

– Вы что-то хотели сказать, Бялилян? – подал голос декан, постукивая пальцами по ручкам кресла из тяжелого красного дерева – подарка его коллег на юбилей. Акопян любил дорогие вещи. Даже если кому-то казалось, что он несколько заигрывается в дореволюционного барина, он знал, что черту, за которой действительно стоят опасность оторваться от коллектива и всеобщая ненависть, он никогда не перейдет. Прирожденный приспособленец, он всегда тонко чувствовал настроение людей, а главное – где и когда стоит остановиться.

– Хотел принести свои извинения, – неуверенно начал Автандил, внутри которого все еще кипела злость на то, что он должен пресмыкаться перед этим олухом.

– Извинения? – медленно протянул Акопян, словно смакуя каждый звук в таком изысканном слове. – Могу я поинтересоваться, за что именно извиняетесь? За то, что назвали меня тираном?

– Я вас так не называл, – процедил Автандил сквозь зубы.

– Но намекнули.

– Я не намекал.

– То есть вы именно это и имели в виду? – Акопян за годы карьеры научился подлавливать нужные ему слова и выворачивать их наизнанку, как грязное белье. Этот навык не раз ему помогал, когда нужно было вывести оппонента из себя.

Порой Акопян притворялся менее умным, чтобы начальники не заподозрили, что он может метить на их место. Временами же приходилось соглашаться с любой глупостью начальника, выражая ему таким образом свою лояльность. Умение подстраиваться под любые ситуации – качество, без которого до нужного кресла не дойти. Если же дошел, то легко потеряешь, стоит лишь на секунду расслабиться.

– Я ничего такого не имел в виду. – Автандил начинал горячиться. – Я пришел извиниться.

– Но извиняетесь же вы за что-то? – продолжал настаивать Акопян с ухмылкой.

– За свое непозволительное поведение.

– А что непозволительного вы сделали?

– Выразил несогласие с мнением своего преподавателя.

– Вы что же, хотите сказать… – Акопян схватился пальцами за ручки кресла и чуть подался вперед. – …я не уважаю чужого мнения? Считаю, что все и всегда должны со мной соглашаться? Снова хотите обвинить меня в диктаторских замашках?

Автандил стоял, пораженный тем, что, как бы он ни крутился, его извинения отчаянно не хотели принимать. Сам не понимая, как так произошло, через полчаса он обнаружил, что его снова выгоняют с криками и руганью:

– Я добьюсь твоего отчисления, негодник! Еще смеет мне перечить!

Рзго Джангирович снова сокрушался дома, возводя руки к небесам и обращаясь к Ходэ, что каждый раз (но не в этот) очень забавляло Автандила. Разве можно видному советскому профессору, коммунисту и члену партии верить в Бога и упоминать его при любом недовольстве?

– Как же ты у меня такой бестолковый уродился?! Я глаз поднять в университете не могу! Все вокруг знают, как оскандалился мой собственный сын. Да с таким потомством разве мне нужны враги? Мой ребенок – мой злейший враг.

Мать Автандила причитала и плакала, пытаясь успокоить мужа, да все без толку. В тот день у Рзго Джангировича случился первый удар. После него он быстро поправился и выбил сыну академический отпуск. Надеялся, что за год все уляжется: сын возьмется за ум, Акопян же успокоится и оставит его в покое. Не хотелось Рзго Джангировичу видеть, как его старшего сына отчислят из университета. Причем он не столько заботился о сыне, сколько переживал о собственном имени и образе добропорядочного гражданина и отличного семьянина. Второй удар добил его через десять месяцев, когда сын еще был в Тбилиси на заработках (не прохлаждаться же Автандилу без дела). Хедо, большую часть жизни проведшая в браке с мужем, тут же сама слегла, да так уже и не встала. Через три года она, исхудавшая, изможденная и совершенно неспособная произнести хотя бы слово, отошла в мир иной.

Автандил, приехавший на похороны отца из Тбилиси не один, а с новоиспеченной женой, в университет уже не вернулся, став единственным кормильцем и главой семьи для своих братьев и сестер. Его молодая жена, сама того не ожидая, еще до рождения первенца обрела целый выводок детей. Не на это рассчитывала Хатуна, согласившаяся на брак с троюродным братом, которого ее отец приютил у себя после письма от Рзго Джангировича.

Автандил приехал в Тбилиси в середине сентября. В городе воздух был еще по-летнему знойным, но листва потихоньку начинала менять окраску. Дядя Шиван поселил племянника в одну комнату со своим младшим сыном. Автандил каждое утро уходил на работу и возвращался домой поздним вечером. Ужин ему всегда подавала Хатуна, так как ее мать к этому времени уже уходила спать. Молча разложив горячее и тарелки с сыром, зеленью и хлебом, Хатуна удалялась к себе. Автандил ел с хлебом практически все, даже макароны. Он долго прожевывал пищу, тянул время, чтобы, когда Хатуна начинала убирать все со стола (ему это делать она не позволяла), улеглись уже и остальные домочадцы, а не только ее мать.

Автандил все пытался заговорить с красавицей, которая очаровала его с первого дня одним лишь движением быстрых рук. О Хатуне он знал столько же, сколько и о другой родне, разбросанной по всему Союзу. Однако, в отличие от своих двоюродных братьев и сестер, которых он частенько встречал на различных семейных сборищах и оттого относился к ним по-братски, Хатуну он до этого не видел. Глядя, как она ловко управляется с домашним хозяйством и грациозно садится за учебники по вечерам, он твердо решил на ней жениться. Свадьбы в езидской общине между двоюродными братьями и сестрами практиковались давно, а уж между троюродными воспринимались как абсолютная норма. Такой кузен вроде и родственник, но для создания семьи – довольно дальний. Автандил, убежденный в том, что ему, попроси он руки Хатуны, ее семья не откажет, все же намеревался для начала убедиться, что он девушке хотя бы немного симпатичен. Заговорить с ней наедине он решился на второй неделе пребывания в новом доме, пока его будущая невеста уверенно нарезала ею же испеченный хлеб.

– Я видел, что вы каждый вечер садитесь читать что-то новое. Никогда не встречал кого-то, кто читал бы быстрее вас. – Автандил принял из рук Хатуны тарелку с дымящимся куриным супом. – Что будете читать сегодня?

Хатуна пожала плечами, даже не взглянув на него. Мол, что-то да будет читать. Автандил продолжить разговор не решился. Лежал на узкой и короткой кровати для подростка и переживал, что повел себя как дурак. Ну что ему мешало задать еще пару вопросов? Может, к пятому она бы уже перестала быть такой закрытой и деловой. Пропустив для приличия один день, он снова попробовал завязать разговор с Хатуной, да все без толку. Она даже не делала вид, что слушает его. Пока он заливался соловьем и рассказывал ей про свои любимые книги, надеясь, что хоть одна из них окажется по вкусу и ей, Хатуна продолжала резать хлеб и выкладывать соленую брынзу с горными травами на небольшую тарелку прямо перед Автандилом.