Дети белой богини

У постели с вязаньем в руках сидела женщи­на. После новой вспышки боли вспомнил* что это жена. Маша. Маша?

– Ма... ша...

– Господи, Саша!
– встрепенулась она. И вдруг заплакала: - Ну наконец-то!

Ему показалось, что звук идет, как сквозь вату, которой заткнули уши. Жена едва шевелила гу­бами.

– Что... случилось?

Она молча плакала. Он поднял руку, потрогал повязку на голове. Болит там.

– Нет, нет, нет...
– испуганно забормотала Маша, спохватилась, вскочила со стула и выбе­жала из палаты.

Завьялов растерялся. С трудом вспомнил, как сидели у Германа, потом вышли на улицу. Пере­копанная дорога, темнота, фонарь над воротами соседнего дома. Он поднялся на крыльцо и по­звонил. Вспышка света. Темнота. И вот теперь дорога в никуда, которая начинается сразу у по­рога того дома. Он шел по ней долго, но, кажет­ся, так и не дошел до цели. Вернули. Кто? За­чем?

Все несчастья, приключившиеся с ним за пос­леднее время, вспомнил первыми. Год назад умер­ла после долгой тяжелой болезни мать, отец со­шелся с другой женщиной. Оба пьют. Теперь от­ношения с ними... Да о каких отношениях может идти речь, если бывать у них и пить с ними не хочется? Интересно, не заходили они? Да лучше бы не заходили! Он застонал, закрыл глаза. Не надо бы всего этого. Не надо.

Дверь хлопнула, в палату вернулась Маша. За ней шел человек в белом халате. Лицо его показалось знакомым. Но напрягаться, вспоминать кто это, не хотелось. Ничего не хотелось. Только ус­нуть.

– Вот, Степан Ильич! Он очнулся!

– Да-а...
– несколько растерянно протянул врач.

– Я же вам говорила! Говорила!

– Здоровый организм творит чудеса. Кто бы мог подумать? А? Безнадежный случай.

– Что... это... было?
– с трудом выговорил он. Тот, которого назвали Степаном Ильичем, при­сел у кровати. Спросил участливо:

– Что-нибудь помните?

– Да. Кажется... В меня стреляли?

– Именно, - кивнул Степан Ильич.
– Пулевое ранение в голову. Хорошо, что по касательной. Но... с близкого расстояния. Почти в упор. Сни­мок дал неутешительный прогноз. Пришлось де­лать трепанацию черепа. Медицина может вами гордиться.

– Когда?
– прохрипел он.
– Когда... это... было?

– В середине апреля. Почти месяц назад. Сей­час май на дворе. Все это время вы были без со­знания.

«Неправда! Я все о вас знаю, все видел и все помню!»

– Сейчас вы в реанимационной палате. Чест­но сказать, никто не ожидал. Но... Хороший уход, здоровый организм... Жене спасибо скажите.

– А вам?

– Мне... Это моя работа.

 «Это моя работа», - вспомнил вдруг он. Те­перь только понял, как же все это глупо. И дале­ко. Далеко и глупо. Герман прав. Герман...

– Где Герман?

– Что?
– зашевелила губами жена.

– Почему... Почему ты так тихо говоришь? Почему вы все так тихо говорите?

Они переглянулись. Заметил тревогу в глазах жены. Что-то с ним не так. И где Герман?

– Саша, тебе надо отдохнуть, - заботливо ска­зала жена.

Он и сам чувствовал, что устал. Маша взяла шприц, вновь переглянулась с доктором. Тот еле заметно кивнул. Укола не почувствовал, голова болела сильнее. Потом любимая темнота приня­ла в свои прохладные объятия. Жаль, что теперь она лишена абсолюта. В ней появились звуки. И золотые мухи. Они мелькали, суетились, жужжа­ли и не давали забыться. Иногда жалили. Больно.

Проснувшись, вновь увидел солнечный свет и зеленые листья. День продолжался. Время для человека здорового и человека больного течет по-разному. У больного оно раскалывается на две части: до болезни и после. Та, что после, слива­ется в сплошную полосу. Неделящуюся на вре­менные отрезки. Весь ее смысл - вернуться к нор­мальной жизни. К той, что была до болезни. Той, в которой есть дни недели, часы, минуты...

В какой-то момент этого бесконечного дня в палате появился Герман и целиком заполнил ее маленькое пространство. Большой, шумный, ве­селый. Или кажущийся веселым? Принес фрукты, конфеты, минеральную воду и принялся рас­кладывать все это на тумбочке. Маша молча сле­дила за ним. Не хотелось бы поймать ее взгляд. Герман был все также красив. Светлая рубашка оттеняла золотой загар, губы, как всегда, с нача­лом весны и тепла потемнели, словно на них за­пеклась кровь.

— Ему нельзя конфеты, — сказала Маша.

– Ты съешь, - широко улыбнулся Герман.
– Женщины любят сладкое.

Маша покраснела. Завьялов застонал. «Ну за­чем все это? Зачем?»

– Что, Зява, болит? — заботливо спросил Гер­ман, присев у кровати.

Маша отошла к окну. Но из палаты не ушла. Он бы на ее месте сбежал, рядом с Германом ни одна женщина не может чувствовать себя в безо­пасности.

– Расскажи, - попросил он.

Горанин все понял. Заговорил неторопливо, явно подбирая слова:

– Понимаешь, какая штука вышла. Косой ре­шил вытрясти из моего соседа деньги. Как-никак директор рынка! Хотел нагрянуть ночью, прижать его маленько и расколоть на кругленькую сумму. Ворвался в дом с оружием... А тут мы.

– Это он так говорит?
– спросил, поморщив­шись.

– Кто он?

– Директор. Рынка.

– Ну да. А есть основания ему не верить? Нет оснований, - весело сказал Герман.

– Значит, ты его взял? Косого?

– Да видишь ли... Ушел он.
– - Как так?
– спросил вяло.

– Я выстрелил. Но не попал. Разнервничался. Из-за тебя. Мне в тот момент важен был ты, по­нимаешь? Если бы тебя вовремя не доставили в больницу...

– Благодетель, - криво усмехнулся Завьялов.

– Думаешь, я испугался?
– Горанин распра­вил широкие плечи.
– Да я этого Косого из-под земли достану!

– Надо было тогда... целиться лучше.

– В городе говорят, что Герман Георгиевич -настоящий герой, - вмешалась Маша.
– Спас се­мью соседа. Они ему так благодарны! Ты себе даже не представляешь! И еще Герман Георгиевич те­перь везде ходит с оружием. На него ведь могут напасть!
– Жена испуганно округлила глаза.

Маше недавно исполнилось двадцать пять лет, Горанина, которому через два года должно было стукнуть сорок, она называла по имени-отчеству: молва о его подвигах уже витала по городу, когда Маша Завьялова еще училась в школе.

– Как все это... неприятно. Да, неприятно, -выдавил он. И тут же подумал: «Я его ненавижу».

– Что, Саша, плохо?
– встрепенулся Герман.
– Вижу: плохо. Знаешь, я, пожалуй, пойду, не буду тебе мешать. Вам.
– И посмотрел на Машу. Маша покраснела.

Заметил, что жена упорно не смотрит Гора-нину в глаза. Если бы он, Зява, был женщиной, выдержал бы он его взгляд? Вот Германа смутить невозможно, в этом его сила. Когда Герман смотрит на женщину, взгляд у него ласкающий и на­глый. В нем не просьба, а приказ. Александр зас­тонал, сжав зубы.