Детородный возраст

– Что же, по-вашему, Эрмитаж не показывать?

– Да показывать Эрмитаж. Но не судить о городе по одному Эрмитажу. Не делать выводов.

– Тогда нужно ездить не в туры, как этот, а к знакомым, чтобы те демонстрировали не только парадный подъезд, – поспешила вмешаться Маргарита. – Это разные вещи.

Кириллов улыбнулся и замолчал до конца вечера.

Завтра была Венеция. Но по пути остановились в Падуе – всего на час – взглянуть на главную достопримечательность города, собор Святого Антония. Пока ехали, гид Лада рассказала о том, что люди сюда приезжают, чтобы обратиться к святому Антонию со своими просьбами, причем в письменной форме, с приложением фотографий и рисунков:

– И я всегда поражаюсь: есть письма отовсюду и на всех языках. Кроме русского.

– И что же, помогает? – поинтересовался кто-то.

– Конечно, – закивала Лада. – Там есть специальное место для благодарностей, где всегда лежат новые письма.

Немного подумав, Маргарита достала записную книжку, вырвала листок и некоторое время что-то писала, потом скомкала, вырвала новый, исписала его, свернула треугольником. Когда были в соборе, она опустила его в специальную решетку, немного посокрушавшись из-за непрезентабельного вида своего послания. Гид оказалась права: многие письма были изготовлены заранее и имели прямо-таки художественный вид. Особенно письма-благодарности. Несмотря на то что людей в соборе было не так уж много, к святому Антонию выстроилась очередь, русских среди которых и впрямь не было.

«Ну конечно, они более наивны и доверчивы, чем мы, эти европейцы. Вот и сказочников у них больше».

Человек совсем не религиозный, Маргарита, когда бывала за границей, непременно заходила в костелы и храмы, любовалась витражами и росписями, слушала гулкое звучание органа. Даже померанцевые цветы – непременный атрибут католических храмов – здесь не выглядели грубо и раздражающе, а источали аромат Рождества, витающий под этими сводами в любое время года.

– Какой-то хмель, – повторяла она, медленно обходя собор снаружи. Огромные купола перемежались с остроконечными башнями, башенками и колокольнями. По опыту предыдущих поездок зная, что всё это сразу не охватить глазом и не переварить умом, она снимала и снимала, чтоб дома рассмотреть всё хорошенько, в деталях. Детали быстро исчезают и стираются, но в них-то и вся прелесть. И вот, кажется, снимаешь и снимаешь без конца, куда потом, думаешь, это девать, а дома выясняется – не так уж много.

Кириллов, который в автобусе сразу сел рядом с ней, на шаг опередив в этом Алексея Петровича, здесь держался поодаль.

В полдень прибыли в Венецию.

То ли от самого названия города с нарядными домами-улицами, растущими прямо из воды, то ли от звучащей в автобусе песенки с повторяющимся «аморе» в каждой строчке, но Маргарита почувствовала странное и сильное волнение, и, когда перешли на катер, чтобы въехать в город, не могла сидеть – так и простояла на палубе. Туман у берега быстро рассеивался, но очертания домов проступали постепенно. С исчезновением тумана зазеленела вода, и с этой зеленью чудесно контрастировали яркие цвета домов – в основном желтые, терракотовые и белые, иногда розовые, стоящие, точно нарядная, тщательно расписанная декорация, на фоне которой когда-то происходили исторические драмы. Декорация, давно ставшая самостоятельным действующим лицом и пережившая своих героев.

По мере приближения к набережной волнение усиливалось. Маргарите стало казаться, что она как-то связана с этим малопонятным сказочным местом. Но связана не лично, а опосредованно. Вспомнила, что Дягилев умер в Венеции, и известная легенда всколыхнулась из глубин памяти: в молодости ему предсказали «смерть на воде». Из-за этого предсказания воды Дягилев тщательно избегал и, если его труппа путешествовала пароходом, неизменно выбирал иной транспорт. Когда в 1929 году в конце сезона он, как обычно, распустил артистов на лето и больной уехал в Венецию отдохнуть, никто не мог предположить, что это финал. Он, Дягилев, хотел побыть среди гармонии и красоты, поймать их волны и настроить свой инструмент совершенства. Оттого и выбрал Венецию. А жизнь закончилась. И долго-долго его под скрип весел и плеск воды одного везли на остров мертвых – Сан-Микеле. И всё распалось – гениальные танцовщики, художники и композиторы, приводимые в движение этим великим умом и вплетаемые в узор единого театрального действа, разбрелись по свету, в основном трансформировавшись в старательных ремесленников.

Попав в магнитное поле этого мифического города, Маргарита смутно осознала, что ничего никуда не девается, всё происходит здесь и сейчас – нет срока давности. Давности нет. Попытка додумать эту мысль была обречена на провал. Да и вряд ли ее можно назвать мыслью – скорее, ощущение, догадка, блик.

– Что с вами, Рита? – с усилием оторвал ее от этой картинки Кириллов. – Вы так потеряетесь, группа уходит. Я взял вам наушники.

И она не удивилась этому внезапному «Рита», даже как будто обрадовалась, кивком головы давая понять, что не против.

Экскурсовод-итальянка подробно и долго рассказывала о Казанове – его подвигах, победах и приключениях на фоне этих стен.

«Зачем это?» – спрашивала себя Маргарита, впиваясь взглядом в каждое здание и с детской радостью узнавая картинки, знакомые по пейзажам в Эрмитаже и Пушкинском музее, и удивляясь этому узнаванию.

…Передвигаться здесь и впрямь оказалось сложно. Толпы людей со всего света направлялись к площади Сан-Марко разными потоками, которые росли на глазах. Текли, а затем замирали как вкопанные у дворцов и храмов, которые не поддавались мгновенному восприятию – столь сложен и причудлив был их рисунок, столь роскошны были мраморные колонны всех оттенков розового, бордового, серого и зеленого, столь разнообразны скульптуры и скульптурки на золотом и ярко-синем фоне, мозаики и фрески, остроконечные декорированные фронтоны, завершающие порталы и оконные проемы, украшенные ажурной, рельефной резьбой…

Между экскурсией и катанием на гондолах Маргарита, Кириллов и Светланов бродили по узеньким улочкам, всё время стараясь запомнить дорогу и боясь заблудиться. Они двигались, точно в лабиринте, практически наугад, заглядывая в магазины и дворики, и с каждым шагом состояние ирреальности усиливалось. Маргарита то и дело гладила кирпичи, дотрагивалась до камней. И снова, по уверению Алексея Петровича, со временем произошла странная штука:

– Оно растянулось. Ну, сколько мы здесь, Риточка, часа четыре, больше? А кажется, неделю.

– Не неделю. Небольшую, но отдельную жизнь…

* * *

– Слушай, тебе тут какой-то мужик вчера звонил, – сказал Алеша.

Мне хватило двух вопросов, чтобы понять: Олег.

– И что ты ответил?

– Ну, что ты в больнице.

– А он?

– Ох, ах, что случилось?

– А ты?

– Сказал, что ждем ребенка.

– А он?

– По-моему, грохнулся в обморок.

И даже эта новость меня не взволновала.

– Может, увезу тебя домой на выходные? А что, разложу переднее сиденье, ты ляжешь. Тут ехать-то!.. Я бы от этой больницы уже давно сошел с ума…

Я выросла в больничном городке – дом стоял напротив центральной районной больницы, на территории которой мы играли. Клумбы, дорожки, лес вокруг. Ну и, конечно, вечные мамины разговоры о чудесах реанимации, когда человека буквально вытаскивали с того света с помощью диковинной аппаратуры. Тогда, тридцать лет назад, кардиореанимация бурно развивалась, мама привозила со стажировок новые и новые методики, и казалось, еще чуть-чуть, и человек будет бессмертным, во всяком случае, продолжительность жизни значительно удлинится. С детства свято веря во врачей и медицину, я до сих пор убеждена: главное – доехать до больницы и начать лечение. Сколько я здесь? Чуть больше месяца. Я выторговала, вылежала, выдержала целый месяц – по часу, по дню, по неделе. Руки на животе. На бок не поворачиваться. Ноги не сгибать. Не сидеть. Не думать. Не читать.

У меня продавленно-растянутая панцирная кровать. Лежу, как в люльке, как в гамаке, и потому, что позвоночник проваливается, матке трудно сокращаться – я это чувствую. Но стоит мне сесть или лечь на жесткое, она резко встает углом, выражая протест. Словно эта жесткость моментально ей передается. Никогда бы не поверила, если бы не почувствовала сама. Сочла бы капризом. Так что домой мне нельзя: там нет панцирных кроватей, да я и не доеду. Объяснять это, разумеется, бесполезно, и я что-то вру про мифический запрет главврача, за нарушение которого сразу выписывают.