Детородный возраст

– Можно, я завтра подольше посплю и приду к тебе вечером? – говорит Алеша не сразу, и я быстро киваю, только сейчас замечая, что он похудел и осунулся и что свитер давно не стиран, а у рубашки нет верхней пуговицы. Не спрашиваю, что они едят. Понятно, что пельмени с хлебом плюс чай с печеньем. И так всегда, один чего-то добивается, карабкается, бьется изо всех сил, но получается, что платят за это близкие.

…Вечером пришла грустная весть: Громкой Зое сделали кесарево сечение. На двадцать восьмой неделе. Несколько дней безуспешно пытались снизить давление, резко упал гемоглобин, и ее подняли в родильное. Мальчик прожил час с небольшим.

Глава V 26–28 недель (2)

Я смотрю в тусклый потолок. Впору смотреть на него прощальным взглядом: завтра меня переводят в перинатальный центр. Он на другом конце города. Я уверена, мне туда ни за что, ни за что не доехать, но Реутова настояла на своем, пригрозив выпиской:

– Преждевременные роды, а на таком сроке это уже роды, могут произойти и без явных причин, и тогда здесь ребенок погибнет. Вы же грамотный человек, должны понимать.

Чувствуется, как надоело ей повторять одно и то же и как она устала от всего – от нас, от этих коридоров, – и мой жалкий лепет улетает в никуда:

– Но пока всё спокойно, и, если меня не трогать, схваток не будет, я знаю.

– И я тоже знаю, поверьте. И не могу рисковать.

Спорить бесполезно, да и не с кем уже – Реутова ушла в отпуск, – и я стараюсь не думать о том, что мне предстоит. Как все внушаемые люди, я привыкла верить врачам, но всё мое существо кричит сейчас «нет» и противится этому переезду.

Чтобы как-то отвлечь меня от навязчивых страхов, Оля Старцева, Зоя и Вика (ее давно выписали, но она то и дело приходит провести в нашем обществе час-полтора) устроили мне настоящие проводы: купили пирожные, цветы, фрукты, сервировали тумбочку, и мы пьем сок за мой удачный трансфер. Увидела цветы и испытала настоящий шок: оказывается, я совсем забыла, что такое цветы. А когда-то без них в буквальном смысле слова жить не могла, без конца покупала на всех углах и везде ходила с цветами. До замужества то есть. После замужества руки понадобились для сумок с продуктами, и стало не до цветов. Я трогала тонкие лепестки и поражалась: как я могла забыть про цветы! Прямо как Герда в «Снежной королеве», когда она бегает в саду у старушки волшебницы и сокрушается, что забыла о любимых розах.

Не до цветов. Не до подруг. Не до чего. Личной жизни нет. И не нужно. Прав Толстобров, когда говорит про другую планету. Это другая планета, не имеющая ничего общего с прежней, и еще вопрос, вернусь ли я назад.

Когда срок был совсем небольшой, однажды я ходила на выставку, долго рассматривала разный современный сюр и неожиданно поймала себя на том, что ничего не понимаю, да и не пытаюсь понять. Живопись, так интересовавшая меня прежде, вдруг стала мертвой и неинтересной, как, например, гаражный кооператив. Всё искусственное, то есть сделанное человеческими руками, отодвинулось, я перестала воспринимать его сигналы. Я шла по улице и жадно отыскивала глазами хоть что-нибудь живое: весенний куст, стаю птиц, сонную кошку в окне. Весна собиралась совершенно перетечь в лето, на Марсовом поле набухала сирень и вовсю продавали нарциссы. Даже самый маленький и невзрачный из них казался мне гораздо интереснее самого замечательного импрессионистского полотна. Помню, тогда же, на выставке, встретила знакомую художницу, и она долго и озабоченно рассказывала, что ее невестка вот-вот должна родить, и они очень переживают, так как практически вся беременность была выношена лежа, в одной позе.

– Что, постоянно в больнице? – не зная, что сказать, спросила я.

– Да нет, то в больнице, то дома.

Смутная тревога кольнула меня и исчезла, и только теперь очевидно, что это внезапное сообщение было предупреждением.

Ну конечно, предупреждением… То в больнице, то дома. Значит, ее время от времени перевозили и дотянули до сорока недель. Значит, это возможно, возможно.

– Маш, тебе когда рожать? – спрашивает Вика, округляя глаза, и опять становится похожа на взъерошенного стрижа, которого хочется пригладить.

Вообще-то по молчаливому согласию разговоры на тему родов у нас теперь запрещены: можно говорить об анализах, об ощущениях, но только не о конечном результате. В доме повешенного, знаете ли, не говорят о веревке, но Вика, конечно, забыла, напоминать мне не хочется, и я отвечаю как есть:

– Двадцать восьмого декабря тире четвертого января.

Повисает неловкая длинная пауза.

– Ну ты даешь, на самый Новый год! – ничуть не смущается Вика и весело продолжает, по привычке взбираясь на подоконник с ногами. – Ты только двадцать восьмого не рожай, хорошо? И двадцать девятого. И тридцатого. Ну, тридцать первого вовсе не надо. И первого, первого – тоже! Эта новогодняя заварушка, человека толком и не поздравят. Ты, Маш, рожай четвертого или хотя бы третьего. Ну в крайнем случае – второго. А что, второго хорошо: у всех каникулы, от гостей отбоя не будет. Ну, что ты отвернулась, слушай. Я, знаешь, гадать умею, и чувствую я, что родишь ты второго.

– Договорились, – отвечаю я, чтобы прекратить этот ненужный разговор.

Но Вику не остановить:

– А мы тогда уже будем совсем большие – два месяца. Не представляю… Не представляю, откуда они берутся, эти дети. Ведь не было ничего, ну почти ничего, только две клетки – и вдруг вырастает ребенок, с ногами, с руками. Всю твою жизнь его не было – и нате, появился. Откуда? Ты понимаешь, Зой? Ты, кандидат наук!

– Да, непонятно, – медленно соглашается Тихая Зоя. – У меня племянница родилась, давно, когда я еще училась. И вот, помню, мы пришли на «манную кашу», поглядели на эту девчушку, постояли, покрутились, все сели за стол, а я никак не могу отойти и смотрю и вот так же не могу понять, откуда такое чудо взялось. Но если это непонятно нам, кто их рожает, то каково тогда папашам? Мой брат как-то признался, что полюбил своих детей только годам к пяти-шести.

– К пяти?! – даже привстала Оля.

– Ну, когда с ребенком можно пообщаться, поговорить на равных.

– И молодец, – вздыхает Вика, – некоторые, по-моему, на это вообще не способны. Да, кстати! Меня, Маш, тоже направили рожать в перинатальный – не знаю, ехать или нет.

– Что значит не знаешь? – вопрошаем мы с Зоей хором и тут же начинаем смеяться, настолько забавно это вышло.

Вика морщится и нехотя объясняет:

– Ну, бабке далеко ходить – полгорода тащиться, и свой роддом под боком. Да дело даже и не в этом. Чем больше трясутся, тем хуже получается. Ну что, не так? Вот, например, моя соседка из четырехкомнатной… Завела личного врача для наблюдения, платила только в валюте, обследовалась каждую неделю, с роддомом договорилась, палата люкс – и что? В семь с половиной месяцев у нее на ровном месте отходят воды, а нанятая врачиха укатила за город. На «скорой» отвезли куда поближе, мальчишка еле выжил. А другая моя знакомая только на учет месяцев в шесть встала, в консультацию не ходила и анализы сдала один раз, перед родами, а родила нормально, и ребеночек хороший.

– Ты знаешь, дорогая, не выдумывай, с твоими почками в этот центр бегом бежать надо. Другая бы радовалась, что вообще туда берут, – отвечаю я машинально и думая о другом.

– Вот именно. А сама-то?

– В тридцать восемь недель я бы бегом побежала.

– Ладно, всё будет нормально, увидишь. Бог посмотрит-посмотрит, как ты убиваешься, вздохнуть боишься лишний раз и шелохнуться, – и даст тебе здорового ребенка. Ну ладно, сменим тему… Давно хотела рассказать. Когда я была маленькая, ну, не такая уж маленькая, училась в шестом классе – я умела колдовать. Правда, правда. И однажды мы ужас как боялись контрольной по алгебре. Математичка и обычно-то была мегера мегерой, а на контрольных и вовсе зверела. И вот сидим на перемене в коридоре, и я ребятам говорю: «Хотите, чтобы алгебры завтра не было?» Ну, всё: «Хотим, хотим, конечно!» – «Тогда пусть каждый сделает по бумажному самолетику и выпустит в окно». Не знаю, что взбрело мне в голову, но я сказала это с самым наглым видом. Потом вырвала листок из тетрадки, сложила самолетик и запустила в форточку, за мной Валька и Нинка, девчонки из нашей компании, кое-кто из мальчишек, а за ними – весь класс… А мне еще мальчик один тогда нравился, Кеша. Кеша Бобровский. Вот, думаю, будет мне завтра публичная казнь и презрение, и Кеша этот меня ни за что никогда не полюбит. Но весь день после этих самолетиков сложился какой-то очень удачный. К утру я всё забыла, явилась в школу как обычно, и тут классная: «Людмила Сергеевна сломала ногу». Представляете, что началось? Мне пошли заказы: сделать так, чтобы родители не смотрели дневник, чтобы мама купила велик, чтобы наша волейбольная команда победила, чтобы не спросили на географии и всякие прочие глупости. Принимала заказы налево-направо и объясняла, что делать.

– И что, срабатывало?

– Почти всегда, из старших классов даже приходили. Причем, чем меньше я думала, какое дать задание, и чем глупее оно было, тем лучше всё выходило. А если не срабатывало, то я врала, что магнитная буря или там еще что. Потом, кстати, выяснилось, что ногу математичка сломала накануне, до этих наших самолетиков. Целую четверть я так развлекалась, а потом кто-то наплел дома про девочку-экстрасенса, про меня то есть, в школу нагрянуло телевидение, был скандал, меня таскали к психологу.

– Да ты что, правда? – удивилась за всех Оля. – И что сказал психолог?

– Ерунду какую-то: мол, ребенку не хватает внимания, впечатлений и всё в этом духе. Хотя с вниманием всё было как раз нормально, и с этим Кешей мы даже целовались потом за гаражами.

– А для себя-то ты что-нибудь сделала? – спросила Зоя.

– А как же, конечно! Но я не очень напирала, да и желание было только одно – Кеша. А потом я про это забыла надолго. Так, «колдую», когда вспоминаю: часто ведь тоже нельзя.