Детство
Шрифт:
Повезло нам, что в больничке друг дружку встретили. Как вцепилися! Не оторвать. Дохтура здеся хорошие, добрые — сжалились, уложили на соседние койки. А не будь Мишки, так мог бы и того… с ума спятить.
Мало мне кошмаров Ходынских, так ещё и Тот-кто-внутри ворохнулся. Знал он, зараза такая, что будет. Не знаю откель, но знал! Такая ненависть поднялась, ажно в беспамятство тогда снова впал.
А там и понял, что никакого Того-кто-внутри и нетути. Я это, самый что ни на есть я. Сам себя ненавижу, так получается.
Потом только разобрался малёхо, что виноватить нужно не себя, а того, кто меня попаданцем сделал. Память подсказывает, что дело это налажено так, что проще только баклуши бить [49] .
Должен был ого-го! Как все попаданцы порядочные. А хренушки. Даже память теперь, ну чисто книжка старая, которую никуда, кроме как на растопку. Размалёванна вся господскими детьми, изорвана и запачкана. А теперя ишшо и кухарка листы выдрала и сложила около печки — чтоб не возиться, значица.
49
Бить баклуши— первоначально разрезать полено вдоль на несколько частей — плах, закруглять их снаружи и выдалбливать изнутри. Из таких плах — баклуш — делали ложки и другую деревянную посуду. Заготовка баклуш, в отличие от изготовления изделий из них, считалась легким, простым делом, не требующим особого умения. Отсюда и значение — «делать несерьёзное, ненастоящее дело» или «ничего не делать».
Пойди теперя разбери, что где. Каких листов вообче нет, какие запачканы. Ентот… паззл! Понятно, что деталей в ём не хватает, а каких и сколько, поди разбери. Складываются вот наугад осколочки памяти, ан цельного лубка [50] не получается пока. Такие вот только вот картинки с жёлтыми жилетами и дубинками. Нет бы что полезное!
И ето… вроде как и разобрался, что нет никакого Того-кто-внутри, что ентно я сам и есть, ан лучше не стало. Ране-то как? Знаешь, что кто-то взрослый тебе подсказывает иногда что дельное, что ты не один. Вроде как дядюшка голос подаёт. А теперя хренушки. Будто сродственника потерял.
50
Лубок (лубочная картинка, лубочный лист, потешный лист, простовик) — вид графики, изображение с подписью, отличающееся простотой и доступностью образов. Первоначально вид народного творчества.
Заснуть так и не удалося, да и не хотелося, ежели честно. Да и что спать-то? Спи да ешь, ешь да спи. Если бы не нога поломанная да рёбра, да кошмары енти по ночам, так чисто рай. Спи себе на койке на чистой простыне, а не на тряпье на нарах из горбыля занозистого. И народишку в палате всего-то чуть больше двадцати душ, а не тридцать с гаком, как в ночлежке. Чисто ентот… санаторий! Только кровью да ранами гнилыми пахнет, но портяношный дух хужей, вот ей-ей!
Да и в колидор в ночлежке выйдешь, где сквозняки, оно не лучшей получается. Хитровцы, они ведь как многие… того. С нужниками там так худо, что почти никак. Так што под стенами и серють многие, а сцут так и вовсе все.
Выгоняют иногда «золоторотцев» чистить, за водку-то, а толку!? Народу-то ого сколько! И кажный второй не отпетый, так отпитый, нормально не втолокуешь — где льзя, а где нельзя.
В животе забурчало и я подхватил костыль, встав в койки. Тяжеловато оно вставать-то. Нужно чтоб как солдатик, не разгибаясь, рёбра-то поломаты, весь полотном потому перетянут, чисто барышня в корсете. Туды-сюды наклониться — сразу ой, колет в грудях.
— Пойду до нужника прогуляюсь, — Докладал вставшему было Мишке, чтоб за мной не увязалси.
Сделал своё дело и сижу, чисто господин какой, на стульчаке мраморном. Руку к газетке, положенной нарочито
для того самого, тяну. Оторвать, помять… прочитать.— Современных укреплённых пунктов в Азербайджане не имеется, но зато почти во всех значительных городах…
Читаю свободно, только некоторые буквы кажутся лишними. Задумался и зачитался так сильно, что ажно задница затекла и замёрзла. Помыл руки в рукомойнике и побрёл назад задумчивый, костылём по полами постукивая.
Вот что хошь делай, а по всему выходит — я не научился читать, а всегда умел. Ну, когда от беспамятства очухался, так и сразу.
Это што такое получается? Умел, но не мог? Чешу затылок, значитца, вспоминаючи… Так оно и выходит-то! Попадалися вывески какие, а я пялился на них баран-бараном. А сейчас вроде как задвижку печную перед глазами убрали, и видно всё. Ну то исть не видно, а…
Запутавшись окончательно, плюнул на всю эту… херомантию? А нет! Мистику, во!
Сидели с Мишкой до самого завтрака, да в шашки играли. Умственная игра! Здеся, в больничке, есть шашки и домино для выздоравливающих. Жаль, карты запрещают! Мне дяденьки разбойники такие трюки шулерские показывали антиресные, а опробовать-то не на ком.
Я было подумал сунуться к взрослым, но там свои дела, мущщинские. Цигарки махорочные смолят одна за одной, так что только туман дымный, даже открытые окна не помогают. И разговоры такие, всё больше о бабах да о семьях, ну и зачем я там?
Так-то, если помочь повернуться или цыгарку скрутить, так я завсегда. Что могу, то и помогу. А лезть не нужно.
Зазвенел колокол и все ходячие потянулися на завтрак по колидорам. Мы с Пономарёнком могли бы и в палате есть, да зачем санитаров лишний раз трудить? Всё равно шкандыбаем потихонечку по больничке. Да и есть приятней там, где едой пахнет, а не гноищем, говнищем и махрой.
Доковыляли, друг дружку поддерживая, да уселися рядышком, с краю стола.
— Как баре, а?! — Мишка одними глазами показал на санитаров, разносящих еду.
— Баре, — Хмыкнул сидящий неподалёку плотный мужик, извощик по виду, — вы ещё по малолетству в трактире-то небось и не бывали? Эх вы, мальки-пескарики!
Каша молошная, ситный с маслом, канпот. Ну господа как есть! Смолотил быстро, даже не заметил как.
— Скусно! — Облизываю ложку после каши и кладу назад, тут же задумываясь: а может не «скусно», а «вкусно»? Копаюся в памяти, но чтой-то не выходит толком. Вроде как могу и по-господски говорить, но как-то иньше — не так, как говорят ныне. По-господски, но по неправильному господски.
— Что задумался-то? — Пихает в бок Пономарёнок, не выпуская из рук кусок намазанного маслом самонастоящего ситного.
— Так, ерунда всякая.
Потом об ентом додумаю!
К полудню ближе к Мишке пришёл мастер евойный с супругой. С гостинцами, значица. В саму больничку их не пустили — не положено, а во дворик — всегда пожалуйста! Дворик, ён для этого и нужен. Воздухом чтоб подышать да с родными видеться, другим больным и поранетым не мешая.
Маленький ён, дворик-то, а больных и родственников-свойственников много, ажно тесно малость. Локтями не пихаемся, но на этом и всё. Чего уж тут, больничка-то наша для чёрного люда построена, а не для господ! Да и Ходынка ента, будь она неладна. Ажно в колидорах поначалу кровати стояли, а палатах так и вовсе — не пройти.
Потом кого домой выписали, а кого и того… на кладбище. Отмучилися, значица.
Федул Иваныч бледный, под глазами круги, сам на себя не похож. Сунул Мишке узелок с гостинцами, а у самого чуть не слёзы из глаз, так жалко ученика.
Ну так он человек совестливый и хороший — по-настоящему хороший, а не как у попов — чтоб в церкву ходил да в кружку для пожертвований денюжку кидал. Даром что ученики плачёные, как к родным к ним. А тут такое! Знамо — винит себя, что отпустил! Хучь и сказал ему Мишка, что они всё едино сбежали бы, ан всё равно. Хороший человек.