Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

И вот как-то раз в детской нянька Майя, помогая Альме причесаться, потому что мы ждем гостей, спрашивает, как она относится к тому, что у нее будет мачеха.

Альма вскакивает со стула, выдергивает из рук няньки Майи свои волосы, становится прямо против нее.

— Что это вы болтаете, Майя? — вопрошает она, резким, вызывающим тоном. Совсем не таким, как обычно.

Нянька Майя вроде как пугается:

— Да это, поди, так, чепуха. Мало ли что народ придумает.

Однако Альма устраивает ей форменный допрос:

— Вы имеете в виду тетю Ловису, да, Майя?

— Мачехи добрее вам, Альма, не сыскать, — говорит нянька Майя, пытаясь ее умаслить.

Но Альму не умаслишь, коли разговор пошел о мачехе.

Она берет со стола ножичек для подчистки писем, ножичек маленький, безобидный, однако ж Альма взмахивает им перед носом у няньки Майи, словно топором.

— Папенька может жениться на тете Ловисе или на ком ему угодно, — говорит она, — но он знает, что будет, если он женится.

У Альмы очень красивые голубые глаза с длинными черными ресницами, прелестные глаза, как все говорят. Но в тот миг, когда Альма стоит и машет ножичком перед носом у няньки Майи, я замечаю кое-что странное. Взгляд у Альмы точь-в-точь как у ее безумной тетки, которую я видела на лестнице в Карлстаде.

— Альма, вы, надо быть, никого не убьете? — говорит нянька Майя.

— Не-ет, убивать я никого не стану, — отвечает Альма, — утоплюсь в реке, в Кларэльвене. Папенька знает.

И хотя Альма всего-навсего маленькая девочка, мы не сомневаемся: говорит она всерьез. И понимаем, что о женитьбе дяде Шенсону и думать нечего. Не то его прелестная дочурка повредится рассудком, как его сестра.

И он отказывается от подобных мыслей. После отъезда Альмы в Гордшё он уже не так предупредителен с тетушкой Ловисой, а она готовит не так много вкусных десертов.

В остальном же все по-прежнему, по крайней мере так думаем мы, дети.

Пруд

1.

Хотя мне сейчас всего тринадцать, я хорошо помню давний утиный пруд, существовавший в Морбакке в пору нашего раннего детства.

Был он маленький, круглый, летом совершенно черный от огромного количества головастиков. К осени вся его поверхность сплошь зарастала чем-то зеленым, и мы прямо-таки радовались, потому что таким манером не видели лягушат.

Вода в старом утином пруду была настолько грязная и мутная, что белье полоскать никак нельзя, купаться тоже невозможно — из-за множества конских пиявок, ведь ежели конская пиявка прицепится, то уже нипочем не отпадет, всю кровь у тебя высосет, до последней капли. Экономка говорит, они еще опаснее больших обычных пиявок, которых она держит в графине для воды, на кухонном окошке, чтобы они высасывали кровь у тех, кто мучается зубной болью и флюсом.

Не припомню, чтобы пруд хоть чем-то нас радовал, пока стоял с открытой водой, но осенью, как только он замерзал, все менялось. Услышав утром от няньки Майи, что лед окреп, мы прямо-таки ликовали и отчаянно спешили поскорей одеться и выбежать наружу.

Папенька самолично тыкал лед тростью, проверяя, держит ли, чтобы нас не постигла судьба конунга Ринга и Ингеборг, [25] когда те поехали на пир; мы же тем временем разыскивали в кладовке на чердаке свои старые коньки и тащили их к конюху — пусть наточит и в случае чего приделает новые ремешки.

Когда были маленькие, мы катались на коньках с огромным восторгом. И ничуть не огорчались, что катком нам служит всего-навсего крошечный прудик. Ближе к Рождеству, когда выпадал снег, приходилось изрядно потрудиться, чтобы наша конькобежная дорожка оставалась в чистоте. Мы орудовали лопатами и метлами, пока не начинались крещенские вьюги. Тогда хочешь не хочешь капитулировали, довольствовались катанием с горы на санках.

25

Конунг Ринг и Ингеборг

 — персонажи поэмы Э. Тегнера «Сага о Фритьофе».

Иной раз мы слышали, как народ говорил папеньке, мол, странно, что он, большой поклонник красоты, не трогает утиный прудишко, хотя его давно пора осушить. Проку-то от него никакого, говорили они, даже наоборот, вред, ведь летом, в жару, он ужас как воняет. Вдобавок еще и расположен так близко к дороге, что любой, едучи в Морбакку, волей-неволей вынужден на него смотреть. Тетушка Ловиса, обычно рьяная поборница старины, и та твердила папеньке, что пруд этот уродует всю усадьбу.

Мы, дети, слыша подобные разговоры, каждый раз пугались, что папенька прикажет спустить пруд. Нас нисколько не заботило, что там полно головастиков и что летом пахнет оттуда отнюдь не свежестью. Мы думали только о катанье на коньках. Надо сказать, в ноябре и в декабре развлечений маловато, вот почему пруд был нам крайне необходим, для катаний.

Я толком не помню, как обстояло дело, но минуло довольно много времени, прежде чем папенька занялся утиным прудом. Он выстроил скотный двор, переустроил сад, а пруд все не трогал. Мы, дети, конечно же думали, что папенька не осушает пруд из-за нас, ведь только нам он приносил радость.

Но вот однажды летом Свен из Парижа и Магнус Энгстрём взялись за работу возле утиного пруда. Мы, понятно, жутко расстроились, так как понимали, что папеньке пришлось уступить тетушке Ловисе и всем остальным, кто хотел избавиться от пруда.

Кроме того, мы никак не могли взять в толк, чем, собственно, заняты Свен из Парижа и Магнус Энгстрём. Они подвозили щебень и крупный песок и сооружали что-то вроде насыпи, но не совсем рядом с утиным прудом, а на небольшом расстоянии. Интересно, зачем нужна эта насыпь?

Так или иначе, было ясно, что на коньках больше не покатаешься, и, помню, мы твердили, что тетушка Ловиса поступила очень скверно, уговорив папеньку уничтожить пруд, и что папенька, должно быть, все-таки любит нас меньше, чем мы до сих пор думали, раз ему хватило духу лишить нас самого большого удовольствия.

Мы спросили у Свена из Парижа и Магнуса Энгстрёма, для чего нужна каменная насыпь, которую они возводят, и они отвечали, что отныне придет конец старой грязной луже, где, кроме лягушек да конских пиявок, ничего нету.

Мы старались не смотреть на насыпь, но наперекор нашим молитвам она все росла, росла и в конце концов вроде как дошла до готовности. После этого Свен из Парижа и Магнус Энгстрём принялись срезать дерн вокруг пруда, а когда закончат, начнут, наверно, само осушение.

Однажды утром, едва только встали с постели, мы увидели, что все взрослые собрались у утиного пруда. Не только папенька, но и маменька, и тетушка Ловиса, и дядя Шенсон, и экономка. Мы сразу смекнули, что сейчас пруд будут спускать, и так расстроились из-за предстоящего действа, что сказали друг другу: ни за что не пойдем туда, не станем смотреть на это печальное зрелище. Впрочем, немного погодя любопытство, понятно, все же одержало верх, и вскоре мы тоже стояли возле утиного пруда и вместе с остальными смотрели на происходящее.

Явились мы аккурат вовремя — с южной стороны пруда уже стояли Магнус Энгстрём и Свен из Парижа, босые, закатав штаны выше колен, с лопатами, готовые взрезать берег пруда. Папенька скомандовал: «Раз, два, три!» — и они начали рыть. Лопаты так и мелькали, земля летела в сторону, а прудовая вода устремилась в узкую канавку.

Потекла, журча и пузырясь. Мы решили, что зрелище очень даже веселое, хотя если б вода знала, что старому утиному пруду пришел конец, то она бы вряд ли отправилась в путь с этакой радостью.