Девочка из Пентагона

Пришли мы, как обычно, по мнению бабушек, поздно, но они всё равно тут же засуетились. Баба Зина кинулась на кухню, подрезать хлеб, колбасу. Баба Валя хвасталась: удалось достать две бутылки водки — тут же их продемонстрировала. Отец, кряхтя, начал разбирать стол. Стол с трудом поддавался, потому что сделан и собран был плохо. Впрочем, основная забота отца — не задеть затылком массивную хрустальную люстру, что с его ростом и высотой потолка было весьма проблематично. Когда стол, наконец-то, согласился развернуться и перегородить собой полкомнаты, все забегали с тарелками. Колбаска, сыр, хлеб, салаты, рыбка, графин с лимонадом, стопки. В центре — большое блюдо с темно-коричневыми кусками курицы.

Сели. Разложили салаты, бутерброды по тарелкам. Отец всем налил водки, а мне — лимонад, тоже в рюмку. Баба Зина провозгласила традиционный тост: за партию, Ленина, Сталина — торжественно выпила. Пошли обычные разговоры. Про дефицит, талоны, дурную молодежь, отсутствие культуры на улице и по телевизору. Выпили ещё. Вскоре, как обычно, взрослые заговорили о политике. Подогретая спиртным, баба Зина начала искуплено воспевать партию, Сталина. Баба Валя молчала, лишь изредка хмуро поглядывала на дочь. А я думала.

Я думала про фильм, Кеху, как она крикнула фашистке тогда, в школе. И вообще про многое другое. Например, почему баба Валя сейчас хмурится?

— Что ты не кушаешь? — склонилась ко мне прабабушка. — Хочешь тортик?

Я кивнула.

Прабабушка встала и прошла на кухню. Я глянула на взрослых: отец и баба Зина начали ожесточенно спорить про Сталина, революцию и вообще коммунизм, мать молчала, пялилась на массивную хрустальную люстру с подвесками. Я тихонько встала и юркнула вслед за прабабушкой. Моего ухода никто не заметил.

— Бабушка, — начала я, — можно спросить?

— Спрашивай, Женечка.

Баба Валя колдовала над тортом, стараясь порезать его как можно аккуратнее. Прабабушка была сейчас такая уютная, домашняя, что я ей всё-всё рассказала! И про Кеху, и про фильм, и про гамлетов.

Выслушала она меня внимательно.

— Знаешь, Женечка… — заулыбалась она — в комнате вдруг зашумела баба Зина, что-то закричала про партийную святость — улыбка прабабушки погасла.

— Женя, то, что я тебе скажу, никто не должен знать, — сказала она уже совсем иначе. Серьезно, горько. Так словно я стала настоящей взрослой! — Поняла меня? Ни родители твои, ни друзья в школе, во дворе. Никто. Поняла?

Я кивнула.

— Ты знаешь, кто был твой прадедушка, Александр Семенович?

— Ну, так…

Про него я знала лишь то, что он был военным, имел много орденов и уже давно умер.

— О нем говорить у нас неприятно. Видишь ли, Женечка, я не стыжусь его, я его очень любила! Но есть некоторые обстоятельства… — Прабабушка вздохнула, сжала сухие руки. — Он был подполковником НКВД. Ты знаешь, что такое НКВД?

Я кивнула.

— В войну он командовал штрафбатами. Понимаешь?

Я открыла рот.

— Он никогда не говорил о войне. Никогда не говорил, за что получил две Звезды, Орден Красного Знамени. Никогда, понимаешь, Женечка?

Я кивнула.

— Во время войны… да и после… Ты знаешь, какая у меня была фамилия до замужества? — вдруг спросила она.

Я покачала головой.

— Войтенко! Понимаешь?

— Нет.

— Мой отец был немцем, Женечка.

— Настоящим? Из Германии? — ахнула я.

— Да. А моя мать была еврейкой. И её брат… Я была маленькой девочкой, когда началась революция. Мать очень испугалась. Мы жили тогда в Одессе. Пришлось всё бросить. Абсолютно всё, понимаешь?

Я не поняла, но уточнять не стала.

— Уехали во Владивосток, — продолжила прабабушка. — Но и там они нас нашли! Нас переселили в Сибирь.

— Почему? — спросила я. В горле пересохло.

— Брат моей матери был белым.

Я ахнула, выпучила глаза.

— Ему удалось бежать в Германию, к родственникам. А вот второй брат был священником… Ему не повезло… Вот мы и… — Прабабушка судорожно вздохнула. — Долгое время жили спокойно. Родители умерли. Мать до конца дней их боялась. Я вышла замуж. И после войны… Как-то узнали. Я отреклась от отца, матери, прочих родственников. Ну, от тех, что ещё живы. Так нужно было, понимаешь, Женечка?

Я слушала, открыв рот.

— А потом Сашенька… Понимаешь, он уже вернулся с войны сломленным. Пить начал. Пил всегда один, а потом тихонько плакал, что мы не хуже фашистов… Мы такие же. А потом эта история. — Прабабушка вздохнула. — Вроде все затихло. И вдруг он застрелился. В 52-ом.

Прабабушка неестественно выпрямилась. Глаза ее оставались сухими, хотя руки дрожали.

— А потом меня арестовали.

— Как! — чуть не вскрикнула я — зажала рот ладошкой.

— Продержали меня неделю. Допрашивали. Всё расспрашивали про Сашеньку, про моих родственников в Германии, ещё про каких-то людей.

— Они тебя пытали, да?

— Нет, Женечка, что ты! Они ведь советские люди! Они просто меня не выпускали из камеры. Только на допросы. Хотя грех жаловаться! Камера была в принципе тёплая, сухая, только без мебели, окон. Вообще ничего не было. Голые стены, пол, потолок. И дверь. Не выпускали…

— А в туалет?

— Даже в туалет.

— Неделю!!

— Я больше за Зиночку переживала. Как она там одна… Отпустили. Сказали, никогда никому ничего не говорить. Зиночка страшно испугалась! Она ведь тогда совсем девочка была, чуть старше тебя. А потом… — Прабабушка замолчала.

Мы прислушались к разговорам в комнате. Баба Зина кричала, что всю молодость отдала комсомолу, делу Сталина. Отец фыркал.

— Она очень испугалась, понимаешь? — сказала баба Валя.

Замолчала.

— Что потом? — не выдержала я.

— Сталин умер. И всё закончилось.

Отец и бабушка разгорячились не на шутку! Как это сейчас казалось глупым.

— И ты молчала? Столько лет молчала?

— Да, Женечка. — Прабабушка сжала мои руки. — Тебе только почему-то рассказала. Наверное, кому-то это было нужно рассказать. Однажды.

— Но ведь Сталин уже давно умер!

— Давно, в 53-ем. Но… Понимаешь, Женечка, Зиночка так испугалась! Она ведь у меня одна! И я у неё одна! Она замуж вышла неудачно, её муж бросил, даже сына не пожалел. А потом родилась ты… Есть вещи, о которых никогда нельзя говорить, понимаешь?

* * *

На следующий день позвонил Сашка. Оказалось, что во дворе к нему подошла бабушка Вовки. Сказала, что ещё летом её внуку Толик оставил письмо для нас всех, какие-то свертки. Бабашка долго извинялась, что совсем забыла про это, даже расплакалась. Сашка пообещал, что мы придем.