Девочка летом

Алекс колотит палкой в дверь подъезда.

– Алё! Выходите, уебаны! Кодовый, сука, замок. Таак, что тут, один-три, восемь – видишь, кнопки вдавлены!

Дверь, пиликнув, открывается.

– Саш! Ну нафиг, пойдём!

– Да чё «Саш!», чтоб меня тут пиздили каждый раз толпой, уроды эти? Сиди здесь, я сказал! Ээ, скины-ы! Выходите, пизды получите!

Подъезд воняет, темнота молчит.

– Э-эй, братшкё!

Алекс хищно разворачивается, но на крыльце стоит молодой плотный парень, казах или кыргыз, тянет руку:

– Ты этих скинхедов бить пошёл? Нас с братом позови, мы вон в этом доме живём. Они нас нерусскими ругали, прямо матом говорили, да? Мы их два раза бить ходили, очень понравилось!

Алекс и Никон чуть не до полуночи смаковали все подробности столкновений со скиногопниками за последние годы: то собирались по-пацански поговорить с районными старшаками, то планировали общий махач все на всех, то расписывали свои подвиги в прошлых сражениях. Мне было скучновато, но у Никоненко как раз зависла книжка «Электропрохладительный кислотный тест», в очередь на прочтение которой стояла вся тусовка, так что в компании «весёлых проказников» время пролетело незаметно.

Дома, конечно, снова влетело.

– Женя, какая Москва, ты у меня с печки на лавку поедешь, паршивка! Опять с парнями прошарахалась до полпервого, а мать должна не знаю что думать! Ты меня в гроб сведёшь! Всё, даже говорить с тобой не хочу, – хлопнула мама дверью спальни.

– Женёк, ну мать волнуется, ну нельзя так, ну позвонить было можно, наверное, а? Вон, весь корвалол выпила.

– Па, ну у Никона телефона нет, мы засиделись, а потом я уже бегом бежала, не стала из автомата звонить, думала, спите уже.

Папа сегодня был в хорошем настроении, смена выдалась спокойная. Он не орал, потрепал меня по волосам.

– А в МГУ… ну если так уж хочешь, попробуй, да. Денег с зарплаты дам немного. Прокатись, пусть тебе подарок будет к окончанию школы. Но особо не надейся, в Москве по блату всё, – он сунул в бороду «Золотую Яву», взял со стола полкружки чернющего растворимого кофе и ушёл курить на общий балкон.

Я чуть не взвыла от облегчения. Горел только торшер в коридоре, родители не заметили ни распухший нос, ни затекающую синевой скулу, ни разбитые губы. Как повезло, что очки не разбились, хороша бы я была на экзаменах со своими минус восемь! У Никона я пыталась замазать намечающийся фингал тоналкой «Балет», которую Лёха, поохав, нашёл в тумбочке у матери. Но ничего не вышло, на моей бледной физиономии густорозовый крем делал картину ещё мрачнее. Я достала из холодильника два кубика льда и приложила один под глаз, один к губе. От холода и стыда сводило что-то внутри, но зато не было больно. Когда с кубиков начало капать, я кинула их в раковину и пошла умываться. От волос ощутимо пахнет табаком и пылью. На цыпочках обхожу скрипучую доску в коридоре. Младшие сёстры ворочаются во сне, но не просыпаются. Ффух.

Меня постоянно гложет чувство вины. Раньше мне удавалось его затыкать, но потом в голове завелась Госпожа Критик. И теперь я не могу от неё отделаться. Вижу её, как только прикрываю глаза: строгий бордовый костюм с узкой юбкой, идеальные ноги яростно впечатывают шпильки в бетон, волосы забраны в идеальный, ни волосинки не выбьется, пучок на затылке. Всегда чистые очки-«лисичка» в тонкой проволочной оправе. Мне с моими окулярами никогда такие не носить. Узкие губы брезгливо поджаты, крылья носа дёргаются, как будто от меня исходит неприятный, бомжовый запах, который она вынуждена обонять. Каждый вечер перед сном она допрашивает меня, не давая уснуть. «Ну-с, что ты сегодня сделала не так? Кого на этот раз подвела, семью или Алекса? Кого расстроила? Чем разочаровала отца? Ты достаточно ценишь своего парня? Ты говорила ему сегодня, что любишь? Поддерживала? Спрашивала о его успехах? Если будешь с ним слишком много спорить, он тебя бросит. А не слишком лебезила?» Не слишком ли о себе думаю? Наверное, забыла что-то сделать. Сегодня Госпожа Критик была недовольна, что я слишком воодушевилась Москвой, слишком много думаю… Не надеяться, не надеяться, ничего не воображать, никаких студенческих билетов, никаких аудиторий, никаких песен на Арбате – сглазишь, сглазишь! Думай том, что не дочитала по списку – Ахматова, Заболоцкий. Сжала руки под тёмной вуалью… Что быть поэтом женщине нелепость… страдания, страдания.

«А, подумаю об этом завтра», – отмахиваюсь я, засыпая. Как и все, я обожала «Унесённых ветром», хотя сейчас ни за что не признаюсь.

2

Поезд ползёт до Москвы восемь часов, останавливаясь у каждого столба. Привычные плацкартные пассажиры гоняют чаи и пиво, воняют жареной курицей, крутыми яйцами и холодной картошкой, мотаются в хвост вагона то с сигаретами, то с полотенцем, то с мусором, снова идут курить, громко хлопают дверями. Женщина завешивает полку напротив казённой простынёй как стеной и прячется переодеваться:

– Может, вы выйдете, молодой человек?

– Это плацкарт, а я читаю и на вас не смотрю, – невежливо гудит Алекс с верхней полки. – Пойдём, покурим, Жень.

Он всегда говорит «покурим», хотя курит только он. Потому что «покурим» – это поговорим без лишних ушей. В данном случае без ушей случайной тётеньки.

В тамбуре «плотность дыма в десять миллитопоров», как любит шутить некурящий Никоненко. Он всегда повторяет эту шутку и рассказывает про свою систему мер, когда Алекс курит на его балконе и не открывает окно. Сейчас Алекс затягивается, с удовольствием выпускает дым вверх.

– Завтра, значит, как? Ты, может, со мной поедешь, экзамен же только в девять? А то мне скучно одному.

– Слушай, я опоздать боюсь. Ориентируюсь ещё плохо, в этом метро чёрт ногу сломит. Может, ты со мной посидишь? На факультете знаешь красиво как? Там балюстрада такая, в три этажа. Смотришь сверху – дух захватывает! Хочется «Гаудеамус» запеть. Уютно. Как радостно, наверное, бегать по этим лестницам. Смотрю на студентов, на преподавателей – это как будто высшая каста какая-то. Даже не верится, что я документы уже подала и, возможно… эээх. Ну, поддержи меня хоть немного, я боюсь до трясучки! А часов в восемь киоск с чаем откроют. Мне мама пятьдесят рублей с собой дала, я отказывалась, а она: «Учись, студент».

– Не, – зевает Алекс. – У меня физика завтра, надо подготовиться, что ли, шутки ради. – Он любит зевать немного напоказ, широко открывая рот, и гордится, что может сунуть между зубами аудиокассету. Говорит, это помогает ему петь. Он учился полгода в университете на другом конце бывшего Союза и считает, что точно умнее и сообразительнее любого выпускника школы – потому что старше на год. И перед поступлением в «полиграф» он особо не заморачивался – да что там, не МИФИ же, а математика и физика на первом курсе у всех одинаковая. Алекс всегда смотрел исключительно вперёд, в своё блестящее будущее, и считал себя прагматичным умником.

– Не вижу смысла идти в это ваше МГУ. Любой язык программирования я и так выучу, если захочу. Технологи везде нарасхват. Поработаю годик на дядю, куплю «Макинтош» и свою мини-типографию открою: сам дизайню, сам печатаю, сам деньги считаю. А что, возле метро поставлю, там пять метров помещение надо. А тебя, Жень, возьму к себе секретуткой.

– Не гожусь я в секретутки. Нос длинный, зубы как забор, – подыгрываю я, шокируя других курильщиков.

– Ну ладно. Тогда я буду журнал издавать, как «Птюч», только ещё лучше. А ты будешь там главным редактором. – Алекс распахивает дверь между вагонами, ночной воздух разбивает дымную завесу, колёса оглушительно стучат. – Пойдём, что ли, спать. Как свет выключат, я лягу к тебе? Наверху у меня ноги в проход торчат. Надо же иметь совесть, не заставлять всех нюхать мои носки.

– Тогда в проход провалюсь я.

– Не свалишься, я тебя придержу, – шепчет он мне в ухо, сгребая в охапку. Мокрый язык тычется в ухо. Щекотно. Обнимаю его в ответ. Какой он всё же – ничего не боится. Каменная стена.

– Затейник! – шепчу я. Знаю, что ему нравится моя так называемая скромность. – А нас с поезда не ссадят?

– Под одеялом не заметит ни-и-икто, – говорит Алекс, отцепляет меня у и подталкивает на выход.

Конечно, выспалась я отвратительно. Мы ещё раза четыре «ходили курить», потом пили непроглядно-чёрный чай из подстаканников, потом выходили подышать на длинной станции. Там вдоль вагонов моталась шустрая бабулька, волочившая за собой сумку-тележку, и необыкновенно быстро и складно тараторила: «Кому пива, кому пива, пива, пива, пива, пива?» Выпили ещё и пива. Пьяненькие работяги с боковушки пытались вовлечь Алекса в дискуссию о политике, но отстали после угрозы проводницы вызвать патруль. Свет выключили, и Алекс тихо слез вниз, под моё одеяло, шепнул: «Джинсы расстегни», и у меня перехватило дыхание. Он заскользил по телу длинными шершавыми пальцами. Женщина на соседней полке тяжело вздохнула, потом цыкнула, потом кашлянула, но всё же отвернулась, не став скандалить. Мне как всегда было скорее лихо и забавно, чем приятно. Боковушные мужики продолжали бухтеть про советские времена и развал страны, ничего не замечая вокруг.