Девочки в огне

Я пристрастилась к прогулкам. Тут в любую погоду особенно не погуляешь, тем более летом, так что способ был хорош только возможностью убить время и избежать контактов с людьми. А кроме того, когда внедряешься на вражескую территорию, хорошо бы изучить рельеф местности. Хотя изучать тут нечего: главная улица, которая, блин, так и называется – Главная улица; убогие южные районы и чуть менее убогие северные; прорва секонд-хендов и еще больше заколоченных витрин; похожая на тюрьму школа да заправка с гигантским хот-догом на крыше. Вот и вся прогулка, и я даже не замечала, пока не взглянула на карту, что город имеет форму ружья с примыкающим к нему спусковым крючком – лесом.

И вот в один душный скучный знойный день в лесу я набрела на Никки; стояла одуряющая жара, майки у нас обеих стали практически прозрачными, через влажную от пота ткань просвечивали соски, но вряд ли она что-нибудь замечала. Никки Драммонд, президент почетного общества и королева выпускного бала – хотя тогда я еще была не в курсе; Никки Драммонд, пьяная в три часа пополудни во вторник, позор Батл-Крика. Она сидела посреди болота, прислонившись спиной к дереву; между коленей бутылка водки, во рту сигарета, и только эти ее крашеные патлы (которые она перед сном, как выяснилось, расчесывала ровно сто раз) навели меня на мысль, что в грядущую унылую осень она мне, видимо, не товарищ. Но до осени оставалось еще два месяца, я скучала, а у нее была бутылка. Я уселась рядом, и она дала мне глотнуть. Неплохо.

Стоит ли удивляться, что в последующие дни я постоянно гуляла в лесу? Что мне там нравилось? Вот и еще одна невинная ложь для тебя: будто бы я мифическое порождение воды, от природы боящееся деревьев.

Лес с его тенями и шорохами, где ветер, если внимательно прислушаться, звучит почти музыкой, мне не просто нравился – я была там как дома: зеленый лабиринт, где можно спрятаться и помечтать, что я в сотнях миль от Ублюдка и его ублюдочного Батл-Крика, что я последний человек на Земле, что выжжено все и вся, кроме меня и деревьев, червей и оленей. Мне нравилось, когда густая листва сплошь закрывала от меня небо. Под зеленой завесой время словно замирало – или, наоборот, мчалось на всех парах, и тогда я могла бы выйти из чащи прямиком в будущее, где все мои знакомые уже состарились или умерли, и жизнь начнется с чистого листа. В первый же день я набрела на заброшенную железнодорожную станцию, которую, похоже, покинули не меньше пары сотен лет назад; я гадала, удастся ли воскресить дух, который здесь витал. Ибо тут царил конец цивилизации: вокзальчик, рельсы и ржавый исполин – товарный вагон, мирно почивавший в бурьяне. Ты, возможно, вознамерилась бы мысленно перенестись в прошлое – энергичную, бурлящую эпоху дам с кружевными зонтиками и мужчин в котелках и с саквояжами, спешащих по важным делам. Но мне станция нравилась такой, как есть, безжизненной и тихой, разрисованной выцветшими граффити, заваленной битым стеклом и мусором, затерянной во времени. Впервые мне попалось стремное место, и более того, самое что ни на есть реальное: гниющая сердцевина Батл-Крика. Царство апокалипсиса, где я чувствовала себя как рыба в воде.

Можешь вообразить, каково мне было, когда на мои владения посягнула Никки.

– Я тебя не знаю, – заявила Никки, будто существование без ее ведома является тягчайшим из грехов. Будто это я тут непрошеная гостья.

– Я тоже тебя не знаю. – Мне удалось сделать еще один глоток, прежде чем она отняла у меня бутылку.

– Я всех знаю.

– Видимо, нет.

– Всех. И всё. Что делать, когда уже всего достигла, а? Что дальше?

Заплетающимся языком Никки Драммонд поверяла пришлой рвани свой экзистенциальный кризис.

– Я здорово сомневаюсь, что ты всего достигла. Раз уж ты живешь здесь.

– Я здесь командую, – поправила Никки.

Тогда я почти ее не знала и не сообразила, насколько Никки пьяна, если не выцарапала мне глаза в ответ на мой хохот.

– Я совратила Крэйга, – пробормотала она, – я его совратила, совратила, совратила, тоска, тоска, тоска…

– Готова спорить, он считает тебя обольстительной.

Чего никто не знает о Никки Драммонд, поскольку она никогда не позволит себе настолько расслабиться и открыться, так это того, как выглядит ее лицо, когда с него спадает маска привередливой принцессы. Что происходит с ее пухлыми розовыми губками, когда их не кривит язвительная усмешка; какими огромными становятся ее голубые глаза, когда она их не закатывает и не щурит. Она ступала по миру тигрицей, но в тот день скорее напоминала персонажа дурацкого «мотивирующего» плаката из арсенала школьных психологов, где с ветки свисает котенок, а надпись призывает: «Держись!» Такой когтистый котенок, но милый.

Итак, Лэйси Шамплейн выскакивает из дебрей с ножом к сердцу, потому что вот тебе правда: до тебя была Никки Драммонд.

Мы пили; она говорила. Я постигла мир Никки от А до Я: каково быть идеальной и популярной, быть «Никки и Крэйгом» в духе «Барби и Кена», быть начертанной в скрижалях, если скрижали – это школьный ежегодник, а чернила – сперма и пиво. Она поведала мне, что они созданы друг для друга, и раз уж она не смогла полюбить его, то не полюбит уже никого, и что любовь – полная херня.

– Порви с ним, – предложила я.

– Пробовала. Не сработало.

Слишком ленива, слишком подавлена, чтобы решиться на нечто большее, чем упиться вусмерть во вторник днем и скулить. Какая трагедия, правда? А как же «вдохновляющие» рекламные ролики Салли Стразерс о заочном обучении и обещания, что даже бедняжка Никки может прокачаться почти за бесценок?

– Иногда так тоскливо, хоть подыхай, – призналась она. Мы сидели рядышком, свесив ноги над рельсами. – У тебя такое бывает?

Меня интересовало другое. Я далеко ушла от прежней девчонки из Джерси. Подружка Шая, которая плелась у него в хвосте и говорила всякой швали: «Да, чего изволите», тогда как правильный ответ был: «Пошел ты!», осталась в прошлом; я перестала быть папиной дочкой, причем очень давно, а мать родила себе нового ребенка, над которым можно измываться. Я была девушкой Курта, он придавал смысл моей жизни. Возможно, я первая преодолела разделявшее нас с Никки расстояние и смазала ее пастельный блеск для губ, но лично мне помнится, что она уже была рядом, практически у меня на коленях, и наши рты, а потом и языки, а потом и остальные части тела соединились, будто так планировалось с самого начала. Неизбежно.

Наверное, воображение рисует тебе всякую порнуху, неистовые бои подушками и девочек из доставки пиццы, которые жаждут попробовать твою пеперони на вкус. Фигурально выражаясь. Это и воспринималось порнухой, потому-то и вызывало интерес. Никки бросалась в омут столовой, я действовала осторожнее, потому что, уж поверь, четко понимала, даже тогда, что одним разом мы не ограничимся и в перспективе это может нехило шибануть по нам обеим.

Вот так все и началось: случайно и в то же время нет. Мы договорились встретиться на следующий день в том же месте, в то же время, с той же бутылкой водки, но она появилась с Крэйгом Эллисоном на буксире, мистером Занудным Кобелем, как она его представила. Он уже знал о случившемся между нами и хотел поучаствовать.

– Я только посмотрю, – заверил он, и в тот раз этим и ограничился.

Они

Мать Декс, вопреки утверждениям ее мужа и дочери, на самом деле обладала здоровым чувством юмора. К примеру, она долгие годы находила свою жизнь весьма забавной. Ведь все, чем она являлась, чего хотела и к чему стремилась, было сведено на нет, ее черты стерлись до безликой маски, не имеющей собственного имени. Мать Ханны Декстер. Жена Джимми Декстера. «Ты» – когда от нее что-то нужно, «она» – когда ничего не требуется. Временами ей казалось, что прежняя безграничность выбора на деле оказалось воронкой, что с каждым неверным решением жизнь сужается, каждая ошибка отсекает половину вариантов, продвигая ее по спирали вниз, и в конце концов ничего не останется, кроме как рухнуть в маленькую темную нору, не имеющую дна.

Каждый сам строит свою судьбу – ну разве не смешная шутка? Да, она сама выбрала Джимми Декстера, но сначала государство отобрало у нее стипендию, потому что губернатор решил сократить расходы на образование; да, она сама выбрала симпатичного гитариста с кривоватой улыбкой – единственного, кто всю ночь говорил с ней о Воннегуте и спорил о Вьетнаме, позволив ей, пусть и сквозь завесу табачного дыма и под язвительные псевдоинтеллектуальные комментарии насчет дверей восприятия, представить, будто она все еще в колледже, но выбрала-то она того Джимми, а не этого, который не понимал, почему нельзя играть на гитаре, когда ребенок спит, и почему на пеленальном столике не место косякам с травой. Она выбрала Джимми Декстера, но ей никогда не пришло бы в голову выбрать мужчину, чьи сперма и отсутствие корней привязали ее к этому месту, этому городу, этой клоаке притворства и ограниченности, из которой она так рвалась прочь первые двадцать лет своей жизни. Влюбляться она собиралась не больше, чем расставаться с любовью, как не собиралась и отвечать на ухаживания типа с накладными волосами, который служил в соседнем отделе и время от времени посылал ей непристойные шуточки вместе с рабочими документами, и уж вовсе она не выбирала, чтобы муж узнал о ее измене и страдал из-за этого. Она решила остаться с Джимми – ради дочери и ради него самого, но не могла потом не обижаться на них обоих.

Они опустошили друг друга, она и Джимми, и теперь были не нужны никому, кроме друг друга. Чаще всего ей казалось, что живет она ничуть не хуже других и что вокруг полно пустых оболочек, с улыбкой тянущих свою лямку. Впрочем, в иные дни, как плохие, так и самые лучшие, она мечтала о побеге.

Она понимала, что мешает дочери. А дочь не понимала, насколько мешает матери, ей ни за что нельзя было позволить узнать, как мать порой мечтает сбежать или – предательство еще более страшное – потихоньку ускользнуть к другой девочке, холеной обладательнице блестящих волос, девочке, глаза которой лучатся врожденной уверенностью в себе, пусть даже с толикой жестокости, этой верной спутницы юного могущества. Мать Декс мечтала безмолвно постоять за спиной у этой другой, более красивой и более счастливой девочки, чтобы мир поверил, что именно это прелестное существо воспитано ею.