Девочки в огне

Нельзя жаловаться на неуклюжую или угрюмую дочь. Ведь такой же девочкой была когда-то и она сама. Она обязана любить дочь безо всяких условий. Она обязана принимать дочь со всеми ее тараканами, любить и их тоже, и часто она так и делала. Она это умела.

Она была хорошим человеком.

Она хотела быть хорошим человеком.

Она хотела поступать правильно, уважать людей, отдавать Богу Богово, а кесарю кесарево. И соглашалась на самую скромную награду: дом, здоровье и семью.

Она хотела любить своего мужа, поскольку когда-то она его любила, как и полагается хорошей жене, ведь если бы она не любила, если бы они были парой разочарованных чужаков, очутившихся под одной крышей, если бы их прежние личности были заперты в прошлом, а их новые версии могли только произносить реплики старого сценария и пытаться представить чувства своих персонажей, вот тогда ей, пожалуй, пора было добавить в свой апельсиновый сок стопку «Тирета» – и дело с концом.

Но ведь оставалась еще дочь, а она любила свою дочь.

Конечно, она любила дочь.

Правда, в детстве любить ее было значительно проще. Проще любить и дочь, и мужа, и вымышленный образ их семьи, когда в доме ребенок. Ребенок, который требует праздника, целого рождественского шоу; ребенок, который требует усилий и вознаграждает за них объятьями, чудесными улыбками и безмолвной верой в то, что ты делаешь для мира нечто хорошее, работаешь на будущее, что твои решения, компромиссы и кислый запах изо рта мужа по ночам служат высшей цели. Ты родила дочь, ты нянчила ее, купала, вытирала, любила, оберегала, пока она росла; а потом она выросла. Невзрачная, угрюмая, мечтающая быть сиротой без матери; но даже тогда наиглавнейшей проблемой, с точки зрения матери Декс, являлись частые отлучки дочери из дома. Находиться рядом с ней было неприятно, но еще хуже, если она отсутствовала и родителям Декс приходилось терпеть одиночество вдвоем, когда не надо ради дочери делать хорошую мину при плохой игре, и только тут становится ясно, насколько и впрямь плоха игра, потому что через пару лет одиночество вдвоем превратится в повседневную реальность.

Когда настанет время, думала мать Декс, она уйдет. Она даже опасалась, что он уйдет первым, вот только если Джимми все еще способен на такой шаг, она, возможно, сумеет найти в себе силы полюбить его вновь и остаться. Ей хотелось, чтобы дочь ушла и они с мужем наконец разобрались друг с другом; ей хотелось, чтобы дочь осталась, хотелось намертво вцепиться в нее, хотелось кричать: «Не смей расти, не смей меняться, не смей отдаляться от меня!» – а потом появилась Лэйси. И теперь было уже почти не за что цепляться, потому что Лэйси, кроха за крохой, отбирала у нее дочь.

Декс была папиной дочкой, или хотела таковой быть, хотела быть романтиком, тем, кто гуляет по горящим углям и проходит сквозь пламя, бесстрашный и невредимый. Она искала нечто такое, чему можно посвятить всю себя, – некую цель, дело или любовь, ради которой и жизни не жалко, – но ведь она была и маминой дочкой, а мать хотела для нее лучшей доли.

Мы. Апрель – июль 1992

Декс. Прибежище дьявола

Когда Лэйси в первый раз дала мне наркоты, ничего особенного не произошло. Она сказала, что грибы слишком старые, да и вообще приятель двоюродного брата ее почтальона оказался не самым надежным поставщиком, и кто знает, что нам подсунули. Может, какие-нибудь шампиньоны-мутанты. Я умоляла заменить их травой; она легкодоступна и, насколько мне известно, не превращает мозги в кашу, несмотря на уверения социальной рекламы. Но Лэйси сказала, что травка – это для плебеев.

Когда Лэйси дала мне наркоты во второй раз, мы отправились в церковь.

Само собой, не в местную. Мы поехали в Дикинсон, за три города от нас, и остановились у первого попавшегося здания с крестом на крыше. Помахали ручкой паре пожилых дам, ковылявших через парковку, и те, поскольку были не из Батл-Крика, ничтоже сумняшеся помахали в ответ. Какие милые девушки, наверняка подумали они.

Мы зажевали грибы, и Лэйси лизнула меня в щеку, как иногда делала в хорошем настроении, – проворно и неожиданно, как кошка.

– Не представляю, что бы вы без меня делали.

Мы проходили «Пигмалиона» на уроках английского, и эта реплика особенно восхитила Лэйси. Мне нравилось: «В граммофоне я не услышу вашей души. Оставьте мне вашу душу, а лицо и голос можете взять с собой. Они – не вы» [19] . Но эту фразу было труднее ввернуть в разговор.

– Когда, по-твоему, подействует? – спросила я. В прошлый раз для удобства употребления мы мелко порубили грибы и добавили в шоколадный пудинг. Но теперь решили соблюсти чистоту эксперимента. По вкусу – будто жуешь пенопласт.

19

Пер. Е. Калашниковой.

– Может, уже. – Она рассмеялась. – Может, меня тут нет и я тебе только мерещусь.

Я показала ей средний палец, и мы вошли внутрь.

Это была идея Лэйси – устроиться на деревянных скамьях и дождаться, пока с нами что-нибудь произойдет. Она как-то прочла про эксперимент, когда несколько человек отправились на пасхальную мессу под кайфом и получили трансцендентальные религиозные переживания, поэтому мы проглотили грибы, закрыли глаза и – в чисто научных целях, сказала она, – стали дожидаться трансцендентальных переживаний.

Лэйси уверяла, что чужие наркотические трипы скучны не меньше чужих снов, но когда меня наконец накрыло прямо в церкви, прямо с головой, это было самое безумное и неизгладимое впечатление в жизни: будто все образы, мысли и вещи раньше не существовали; будто мир создается сам собой специально для меня; будто стены шепчут священное откровение, которое слышу только я; будто голос священника превратился в голубой свет, в теплый кофе, скользящий внутри моего горла к моему тайному я; будто я стала тем, кем никогда раньше не бывала; будто жизнь – это вопрос, и только я знаю ответ; будто, стоит мне закрыть глаза, внешний мир, краски, звуки, лица, которые существуют только для моего удовольствия, сразу исчезнут. Там, в церкви, я не обрела бога; я стала им сама.

Впрочем, Лэйси, возможно, была права. Потому что позже, когда мы сравнивали ощущения, восторг потускнел. Свелся к пульсирующим стенам и завихряющимся краскам, звону в ушах и неясным шумам. Откровения обратились в пустышки, как только мы поведали о них друг другу. Лэйси рассказала, что видела рога, которые выросли у священника, как только он начал клеймить дьявола; я слышала тяжелый металлический лязг, исходивший от стен, когда проповедник ополчился на хеви-метал, грозя расплатой за грехи. Когда он предупредил о жертвоприношениях животных на соседних фермах, нам обеим представилась кровавая волна, нависшая над паствой.

– Предсказуемо, – фыркнула Лэйси в итоге.

В ее устах – худшее оскорбление. Сдерживать смешки и стоны, пробовать на вкус слова, обонять краски и невинно улыбаться сидевшим позади старушкам, которые в изумлении уставились на нас, будто у нас искры из глаз сыплются – а они, возможно, и сыпались, – это было весело, но мы считали веселье ниже своего достоинства. Веселье – для Батл-Крика, для неудачниц, которые тащат своих качков в лес, выкуривают жиденькую самокрутку и тискаются в темноте. Не для нас; мы употребляем наркотики только в высших целях, провозгласила Лэйси. Мы будем философами; мы посвятим себя всем видам ухода от реальности.