Девушка с экрана. История экстремальной любви

Она села в машину на переднее сиденье и высоко забросила ногу на ногу.

Ты скучал по мне? Я могу сегодня остаться у тебя?

— Нет.

— Ты неправду говоришь. Я знаю, что ты меня хочешь.

— Это почему же?

— Потому что я хочу тебя! Положи руку вот сюда.

И она положила мою руку себе на бедро. Я почувствовал, как напряжено ее тело под платьем.

— Ты чувствуешь? — она лакомно улыбнулась.

— Я должен заехать на пару минут к маме.

— А там есть отдельная спальня?!

Мне понравилась ее непрямота. Или назовем это так — скромность. Впрочем, актрисы не могут быть скромными. Им нужно выходить на сцену. Там скромность не в цене. Скорее, наоборот, обесценена, каждый тянет одеяло на себя.

Она даже не спросила, что я делал на студии. Впрочем, она никогда не задавала вопросов, кроме банального «Как дела?». И по-моему, ее не очень интересовал ответ. Ей как можно скорее хотелось перейти из вертикального положения в горизонтальное. Она абсолютно этого не скрывала. И у нее хорошо получался переход. Едва войдя в квартиру, она бралась за мои бедра и больше их не отпускала, пока я не исторгался в ней до конца. Конца! Вдруг слезы текли по ее лицу.

— Что случилось? — тревожился я.

— Мне было классно, — сквозь прозрачные слезы говорила она. — Сделай еще раз так.

Я делал.

— И еще…

Я делал еще.

Я не надеялся увидеть ее когда-нибудь уставшей, да, честно, и не хотел.

Мы вошли в квартиру.

Она сняла черное шерстяное платье и бросила его в кресло.

— Арина, а кроме черного, существуют какие-либо еще цвета?

— Это сейчас самый модный.

— А можно один раз надеть что-нибудь «немодное»?

— Ты имеешь в виду другой цвет?

— Именно это я и имею в виду.

— Для чего?

— Для фотографии.

— Неужели ты будешь меня фотографировать?! — она уже тянула в постель.

— Буду, — улыбнулся я актрисе.

— А голой или раздетой?

— А не голой, вы, по-моему, не представляете, как это. Чего зря время тратить!

Она таинственно улыбнулась и провела руками по моим бокам.

— Какая у тебя нежная кожа. И такие выточенные ступни. Как у женщины. А у меня очень накаченные ноги?

— Меня устраивают.

— А что тебя не устраивает? Я изменюсь!

— Пока все. Кроме того, что ты много говоришь…

— Сейчас? Я замолчу, только возьми меня. Только войди в меня. Ты так это делаешь классно!.. Обожаю, как ты врываешься туда. Мне кажется, что это раскаленное солнце.

Она кончает со мной одновременно. Как всегда!

Я стою голый и бреюсь лезвием после душа. Она водит грудью, сосками по моей спине.

— Арин, я порежусь. Я не люблю, когда кто-то смотрит, как я бреюсь.

— Я выпью твою кровь по капле.

— Это ты сделаешь, даже если я не порежусь. В этом я не сомневаюсь.

Она опускает слегка влажные ручки и берется за мой член. Кончики ее пальцев всегда немного влажнели, как только она возбуждалась или касалась меня. Это происходило одновременно.

Я не могу поверить, но я возбуждаюсь — водя бритвой по горлу. «Горло бредит бритвою», член — Ариною. Второе сказал я, а кто — первое?

Она опускается на колени и целует меня в промежность.

— Ариночка… с огнем играешь.

— Я люблю твой огонь. Сожги меня! Опали меня… Только не гасни!

Я поднимаю ее на руки, она обхватывает лианами мою шею, и я насаживаю ее на…

— Да! — вскрикивает она. Ее глаза расширяются, как от ужаса. Я начинаю быстро подбрасывать ее вверх-вниз, она тут же ловит ритм и выгибается под стать… Ее грудь трется о мое лицо, ягодицы ударяют в мой пах. Я чувствую сильнейшее возбуждение. Она делает два-три взлетающих рывка, и оргазм, как одержимый, сорвавшись, уносится в нее. Слившись с ее оргазмом. И криком:

— Ты мой!.. Мой!

Я мягко целую ее нежную шею. «Сексуальный мустанг», да и только.

— Я обожаю, как ты кончаешь, — шепчет она, сидя на краю ванны, еще на мне.

— Мне нужно сесть за рукопись…

— Ты все равно все успеешь, Алешечка. Побудь еще во мне, не уходи.

Я высвобождаюсь из ее объятий.

— Неприступный Сирин! — декламирует она, идет и плюхается в кровать.

Я захожу в кабинет минутой позже.

— Где моя рукопись?!

— Подо мной! — смеется она. — И чтобы ее получить…

— Мне нужно … тебя.

— Тебе нужно пройти через меня.

— Хорошо, дай уберу страницы, чтобы они не помялись, и — войду в тебя.

— Тебе рукопись важнее, чем я. Какой ты, — деланно обижается она, приподнимая спину и бедра, из-под которых я достаю страницы машинописи. Она ожидающе улыбается. Бедное издательство, знали бы они, через что проходит рукопись современного романа, пока не попадает в набор!

— Я надеюсь, твоему слову можно верить… — Она протягивает голые руки и распахивает мне навстречу бедра.

Я еще никогда не нарушал своего слова!

Я вхожу в нее с думами, что же для меня важнее: рукопись или она, женщина или литература? И по всему выходит, что эта неверная проститутка-литература. Когда-то знаменитейший имперский писатель номер один, с такими же усами, как у Панаева, изрек, что «литература — это блядь, которая не каждому дает».

«А что же нужно сделать, чтобы дала?» — спросил я с юношеским пылом и азартом. «Нужно очень долго пытаться, — ответил он. — И то неизвестно, даст ли!»

Арина мне давала, касательно другой «бляди» — я не знал, даст ли.

До трех ночи я сижу, разбираюсь с корректурой. Потом ложусь, обнимая теплую, горячую спину. Даже во сне она безошибочно находит мой клинок и, взявшись за него, сладко чмокает губами.

Что бы мог означать этот «чмок»?!

Четыре раза я встречаюсь с художником Запойным, пытаясь «выправить» портрет «Натальи». И все равно, глаза у нее (под его пером) не получаются, а скулы подрезаны на западный манер. На обложку он хоть и вынес мое фото, но цвет ее — поносный, а название и имя автора — в ужасных тонах.