Девятьсот семнадцатый

Он попробовал зарыдать. Но вместо плача получился хрип. А судорожное дыхание болью ударяло в

голову. Окоченевшее тело его начало дрожать мелкой истерической дрожью.

Потом Сергеев забылся.

*

Очнулся он от звуков близкой речи. Открыл глаза, но тотчас же вынужден был закрыть их. Ему прямо в

лицо с нетерпимой силой ударил луч яркого, теплого солнца. Дрожа от ощущения боли, Сергеев с трудом

повернул голову в сторону от солнца и снова поднял веки. Перед собой он увидел наклоненное обрюзглое лицо

командира полка и лица штабных офицеров.

— Вы понимаете меня? — спрашивал полковник Филимонов. — Вы слышите?

— Да, — еле внятно прошептал Сергеев.

— Ну, и отлично, разожмите кулаки. Это турецкое дивизионное знамя мы возьмем с собой. Как трофей

перешлем в штаб армии. Как оно к вам попало? Ну, да потом расскажете, когда поправитесь. А пока, дорогой

поручик Сергеев, поздравляю тебя с производством.

— Прапорщик, господин полковник, — шепнул довольно громко Ястребов. — Не поручик, а прапорщик.

Верховное командование не утвердит такого производства. Это же невозможно: из вольноопределяющихся в

поручики.

— Нет-с, нет-с, адъютант. За такой подвиг — поручика, не меньше. Я знаю. Я буду ходатайствовать, если

нужно, перед его величеством. Я это сделаю.

Никто ему не возражал. Сергеев что-то хотел сказать, но не сказал, а только качнул головой и снова

забылся.

Через полчаса его подобрали, уложили на носилки и отправили в походный госпиталь, устроив в

офицерском отделении.

*

Быстрой вереницей промчались месяцы.

Фронт давно уже передвинулся за Эрум.

Однажды вечером, когда полк остановился на ночевку, с севера пригнали около роты солдат на

подкрепление.

Прибывших переписали, рассчитали и почти поровну разбили на шестнадцать частей. Каждую часть

придали ротам. А в ротах разделили на взводы.

В третьем отделении первого взвода появился новый боец. Это был небольшого роста, но крепко

сложенный человек. На чистом, в белом пушке, лице его, узкоглазом, толстогубом, даже тогда, когда он

улыбался, сохранялось выражение напряженной мысли. На конце его тупого носа удобно устроились большие

дымчатые очки, в которые, казалось, сам владелец никогда не заглядывал. Его взгляд постоянно скользил поверх

очков и был сосредоточен.

Поздоровавшись с отделением, это новое лицо тут же, не говоря ни слова, принялось помогать

товарищам, собиравшим палатку. Работа, на удивление, спорилась в его руках. Он так умело вбивал в землю

колышки, крепко увязывал бантами веревочные скрепы, что даже всегда недовольный, ворчливый Щеткин не

утерпел, чтобы не спросить:

— Что, не из запасных будешь, земляк?

— Нет, я призыва шестнадцатого года, — твердым, но несколько глуховатым голосом ответил вновь

прибывший.

Щеткин только недоверчиво покрутил головой, но промолчал.

— Откуда, парень? — с обычной ласковой улыбкой спросил Хомутов, увязывая вместе два зеленых

полотнища.

— Из Питера я, — отвечая улыбкой на улыбку, сказал новичок. — Фамилия моя Васяткин, зовут Петром.

Работал на Обуховском заводе.

— Ну? — заинтересовался Щеткин.

— Нас освобождали от воинской повинности, как работающих на оборону.

— Так, знаем. Ну?

— А потом забастовали мы. Вот, кого из нас забрали в солдаты и на фронт, а кого в тюрьму, а иных на

поселенье в Сибирь.

Вначале после этих слов все помолчали. Но потом желчный Щеткин, вспыхнув вдруг, грубо проскрипел:

— Тоже! Оборонцы, черти! Тут кровь проливаем, а они бастуют. Войну только затягивают. Им-то в тепле

ничего. А про нас забыли. Бить гадов… Показал бы я вам!

Эти слова больно ударили в сознание всех, и сразу стена глухой вражды, казалось, надолго выросла

между этим на вид хорошим парнем и всем отделением.

Сам отделенный — Хорьков, стоявший в стороне с цыгаркой в зубах, “унутренний враг”, как обзывали

его между собой солдаты отделения, злобно сплюнул в сторону новичка и начал говорить, точно в

пространство:

— Черти прокляты! Всякие забастовщики. Своими бы руками задавил поганцев. Всех бы вас сюда к нам.

Показали б… Рази ж можно против царя бунтовать? Война! Тут терпим все, а они… Вот они, тыловики-то. Тут

страдаем, всякое дерьмо защищаем, а они там с жиру бесятся. У, проклятущие! От придем с хронту, мы им

покажем: сицилистам, жидам, бунтовщикам и всякой нечисти. Как собак будем вешать.

Отделенный замолчал. Махорка в его цыгарке вновь задымила, потрескивая и искрясь в вечернем воздухе

и, казалось, также глубоко негодуя на бунтовщиков и социалистов.

Отделение, ворчливо поругиваясь, кончало работу. Каждый солдат старательно избегал глядеть на эту

серую, казалось, простодушную, но уже ненавистную фигуру новичка. Черная злоба уже начинала душить

огрубелые сердца. Щеткин, пошептавшись с Хорьковым, громко сказал:

— Ночью покажем… Ничего. Мы все перенесем.

Один только Хомутов, точно рассуждая сам с собой, недоуменно покачивая готовой, поеживал плечами.

И наконец, как видно, не выдержал, повернулся всем своим открытым лицом к Васяткину, посмотрел на него

немного и сказал:

— И чудно же, прости, господи! Ведь у вас там, в Питере, чай, и хлеб есть и тепло на хвартирах. И народ,

кажись, русский — православный. Что же бунтовать-то? Тут вот мы страдаем, воюем, червей лопаем, здоровье

и жизнь теряем. Все ждем, когда война кончится, а вы там порядок нарушаете и войну затягиваете. Как же это

так? Ну; разве враги вы? Ну, зачем, милый, бастовали, а?

Все солдаты отделения, точно по команде, оторвали взгляды от земли, и десятки пар подстерегающих

глаз в жгучем недоумении уставились на новичка.

Тихо стало вокруг. Казалось, слышно было учащенное биение солдатских сердец.

А Васяткин, точно настроение солдат и вопросы Хомутова мало трогали его, спокойно довязал бантом