Девятьсот семнадцатый

верьте ему, братцы. Он жидам и туркам продался. Предатель!

Из-за палатки вышел ротный в сопровождении двух офицеров. Все солдаты вскочили на ноги. Была

подана команда “смирно”. Стало так тихо вокруг, что все услышали учащенное дыхание Васяткина.

— Нет, господин офицер, царь свергнут. Вот, почитайте.

— Смирно, негодяй! Не господин офицер, а ваше благородие, хам. Нефедов, арестовать его и доставить в

штаб немедленно.

Офицеры тут же повернулись и ушли.

А Нефедов, который точно из-под земли вдруг вырос в эту минуту, подошел к Васяткину и шепнул ему:

— Не бойся, друг. Иди смело под арест. Я тут устрою все. Все обделаем. Бумагу дай.

Васяткин шепнул в ответ: “Хорошо, только осторожно!..

— Первое отделение — в ружье! — скомандовал взводный. Но солдаты, несмотря на привычную

команду, не двинулись с места. Только после вторичного приказа часть солдат отделения взяла в руки винтовки,

окружила кольцом Васяткина и, под командой Нефедова, повела его под арест.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Раненых везли в глубь страны.

Около сотни калек, умирающих и раненых солдат тащила “кукушка”, повизгивая и густо пудря черной

угольной пылью и без того серые страдальческие лица.

На последней станции узкоколейки раненых перегрузили с игрушечных платформ, крытых

парусиновыми навесами, в пропахшие карболкой и хлороформом вагоны санитарного поезда и повезли дальше

на север.

Гончаренко, раненый в руку разрывной пулей “дум-дум”, тяжело переносил дорогу. Его мучила не только

боль раны. Мысль о возможной смерти от заражения крови угнетала его особенно сильно.

В вагоне для тяжело раненых, где помещался он, было переполнено. Страдающие, искалеченные люди

заполняли собой все полки, а некоторые валялись даже в проходах на полу.

В воздухе, спертом от запаха лекарств, гниющих ран, пота, непрерывно витали стоны, вопли, крики,

бредовые, неестественно громкие разговоры. Как шум морского прибоя, они то поднимались до громкого

ропота, то затихали. То и дело хмурые санитары, немилосердно ругаясь, выносили куда-то за вагоны еще

неостывшие трупы. На их места устраивались новые, кричащие от боли и страдания живые куски

окровавленного, забинтованного человеческого мяса.

Гончаренко, после того как очнулся в двуколке, подобравшей его с поля сражения, больше уже ни разу не

терял сознания. Временами он крепко, как выздоравливающий, спал, но вид вагона, ощущение ноющей боли

возле плеча, непрерывные стоны, вопли били его по нервам и временами доводили до состояния исступленного

бешенства.

В минуты припадка он, как и все, начинал выть, кричать во всю силу голосовых связок, громко ругаться

до состояния полного изнеможения.

И все время, как неотвязчивая идея, его угнетала мысль о возможности смерти. Он даже иногда живо

представлял себе, как вдруг замрет его сердце, как откинется голова и похолодеет тело. Он мысленно видел при

этом, как те же хмурые санитары небрежно бросают на мокрые носилки худой, окоченевший, для всех чужой

труп его и с площадной руготней выносят и сваливают, как бревно, на перроне.

— Без сострадания… Без погребения… Один, один.

Так и теперь, нарисовав в своем воображении эти картины, он завыл, застонал.

— А-а-а а-а-а! Ой! Ии-и!

— Тики-так, тики-так, выстукивали вагонные колеса. — Тики-так,

— А-а-а! Не желаю… умирать… Не хочу! А-а-а! — кричал с пересохшим горлам Гончаренко. С самой

верхней полки ему вторил чей-то, казалось, ленивый, но громкий басовитый стон.

— У-ух-ух! Ух-ух!

— А-а-а! — кричал Гончаренко.

— Уй-ох-ох! — казалось, передразнивал его сверху невидимый бас.

— Будя выть-то, — вдруг сказал сосед Гончаренко, все время пути молчавший старик-ополченец,

смертельно бледный, худой, с огромными серыми глазами. Он был ранен осколком снаряда в живот и медленно,

но неизбежно умирал.

— Будя выть-то. Родимец, что ли, дерет. Ишь, голосистый, — продолжал ровным голосом старик.

Гончаренко повернул к нему голову, все еще продолжая стонать.

— Ну, чего воешь!.. Ну, чего, неразумный, больно?

— Страшно, — сквозь сон ответил Гончаренко. — Ох, как страшно.

— Ну, вот и страшно. Чего страшно? Смерти бояться нечего. Смерть — дура. Не дите ж ты малое.

Старик помолчал и грустно добавил:

— Единый раз помирать. А ты не бойся — не помрешь. Зря голосишь. Руку оттяпают, может. А помереть

не помрешь. Хотя что хуже — это неизвестно… А вот я — то помру. И не жалко.

— Жить хочется, — прошептал Гончаренко, у которого от выкриков свело в гортани.

— Ну что же… И будешь жить, говорю. А я вот помру, замечай. И жизни не жалко. Чего в ней для нашего

брата, для серого? Нет ничего, окромя мук да страданий. И на войне страждем, и дома страждем — голод, без

земли. Только и хотелось одно, чтоб дома помереть. Своих повидать. Е-эх! А помереть-то не страшно, милый.

Так, дух отойдет от человека, и конец.

Спокойствие соседа перед лицом неминуемой, близкой смерти подействовало на Гончаренко как-то

ободряюще. Он перестал стонать.

Помолчали.

— Грамотный будешь? — спросил наконец бородач.

— Грамотный.

— Ну, вот… Как, помру я — у меня под головами книжка есть. Там прописано, откуда я. Где моя

домашность. Вот и напиши письмо, как поправишься. Домашним-то. Жене моей напиши — Марфе

Тимофеевне… Чтобы зря не убивалась. Мертвому-то все равно, а живого горе, как червь листок точит. Да чтоб

не расстраивала хозяйство… Хочь и хозяйство полторы овцы, да все подспорье. А то ведь по миру пойдут…

если не пошли уже. Напишешь, что ли?

Гончаренко утвердительно кивнул головой.