Действительно ли была та гора?
Шрифт:
Когда ситуация снова стала тревожной, наш отряд, обязанности которого до сих пор не были ясны, активизировался, ему поручили организовать отправку на юг всех молодых людей. Особенно напряженная работа шла в отделе по общим вопросам, которому надо было изготовить ID-карточки и нарукавные повязки на английском и корейском языках. Разумеется, в отряде была именная печать, но не было типографии, поэтому надписи надо было делать от руки так, словно они были напечатаны, для этого требовалось особое мастерство. Начальник общего отдела очень хорошо выполнял такие работы. Несмотря на то что корейские слова были написаны мелкими иероглифами и заключались в круглые скобки:(
Однако событие, от которого меня действительно бросило в холодный пот, произошло дома. Брат, догадавшийся о том, что происходит в мире, стал упорствовать, говоря, что он тоже хочет эвакуироваться. Он говорил нам:
— Хорошо, что теперь мы можем эвакуироваться. Только уехав на юг и вернувшись вместе с властями, мы в конце концов сможем ни о чем не волноваться. Раз сказали эвакуироваться, значит, так и надо поступить. Как вы этого не понимаете? Даже помилованный осужденный, приговоренный к пожизненному заключению вместо расстрела, наверное, не был бы так бесконечно благодарен, как я благодарен судьбе.
Если мы собирались эвакуироваться, вновь вставал вопрос транспортировки брата. Я никак не могла взять в толк, почему наша семья никогда не могла спокойно уехать в эвакуацию. Все члены семьи, объединив силы, стали призывать брата быть благоразумным. Мы говорили ему, что у нас на юге нет никаких знакомых, нет денег и что он, несмотря на то что состояние его здоровья намного улучшилось по сравнению с прошлой зимой, не сможет выдержать столь долгий путь. К тому же мы уже испытали на себе отношение обоих правительств к немногим остающимся «пустым орехам». В обеих странах скорее утешают оставшихся и не оставляют их без внимания, а не нагоняют страх. Мы убеждали его, говоря, что в этот раз в Сеуле собралось много членов рода, которые стали друг другу опорой, и теперь, как бы трудна ни была жизнь, выдержать это вместе будет намного легче. Я подумала: «Зачем мы говорим такие очевидные слова? Не лучше ли было бы просто сказать грозным троном: „Раз нельзя, значит, нельзя!“?»
В ответ на наши доводы и аргументы брат выдвинул неслыханное предложение. Спросив, почему это у нас на юге никого нет, он сказал, что поедет к родственникам, живущим в Чхонане. Там жили родители его первой жены. Из-за любви между братом и той девушкой, их короткого и печального брака у всех членов нашей семьи болела душа, но, казалось, все осталось в прошлом. Это была лишь одна история из многих подобных. Мы не были жестоки, к тому же долгом дома было женить брата на здоровой и благовоспитанной девушке, способной родить ему детей, и следить за тем, чтобы они благополучно росли. Когда брат женился во второй раз, мы постарались вымести изо всех уголков дома следы первого брака, хотя брат и не скрывал, что был женат. Наше желание вычеркнуть из жизни семьи эту печальную историю совпадало с его требованием. Это была теплая забота о новом браке. И теперь брат вытащил на свет божий Чхонан и, ничуть не стесняясь олькхе, почти умоляя, сказал, что обязательно хочет туда поехать. Когда мать резко вскочила, услышав слово «Чхонан», брат тут же заменил его на «туда». Мне слово «туда» понравилось еще меньше, чем «Чхонан». Детский каприз брата испугал меня до дрожи.
Это было время, когда пошатнулась вера в заботу правительства о сеульских беженцах, отправлявшихся на юг. Что касается деревенских жителей юга, то они занимались земледелием и не беспокоились о еде. Представьте себе, каково было бы семье наших родственников, если бы мы внезапно приехали в Чхонан и выстроились у их дома в ожидании еды и ночлега. Нормальный человек в здравом уме даже подумать не смог бы, что, после того как семья потеряла дочь, больной зять, от которого долго не было никаких известий, ведя за собой жену и двух детей от нового брака, появится на пороге без денег, как нищий. Несмотря на это брат сказал, что ему хочется поступить именно так. Страстно желая эвакуироваться, он просто поменял слово «Чхонан» на «туда». Это настолько противоречило здравому смыслу, что мы все бросились переубеждать его, но все было напрасно. Мы были удивлены и озадачены даже больше, чем когда он начал заикаться. Мы не знали, что делать. Как человек может вмиг потерять рассудок? Непреклонное простодушие брата, словно вернувшегося в пору юношества, когда он страстно желал посвятить свою жизнь первой любви, доводило нашу семью до крайней степени отчаяния.
Брат был сильно болен. Это было видно невооруженным глазом. И то, что он мог ходить, казалось скорее чудом. Он, никогда не обращавшийся в больницу, с каждым днем становился все слабее. Слова «Я хочу поехать туда» можно было понять, лишь списав на необъяснимость человеческой души, запертой в быстро слабеющем теле. Но я была не столь великодушна. У меня не было сомнений в том, что из всех идей брата, создававших проблемы нашей семье, эта была самой детской и самой глупой, и виной тому было попустительство матери. Когда мы с олькхе, видя его упорство, сдали свои позиции и согласились на эвакуацию, я подумала, что так избаловать ребенка было жестоко.
Даже если допустить, что «там» нам дадут немного земли, стоило мне представить олькхе в доме пожилых родителей его первой жены, как я задавалась вопросом: «В чем она-то провинилась перед Небом?» Все, что ждало ее в Чхонане, — унижение и позор. Мне казалось, что я не смогу смотреть на это. Единственное, что мне оставалось, — не смотреть. Можно сказать, что это был мой природный эгоизм, который не смогли победить даже наши с олькхе дружеские чувства. Я была настолько уверена в своей правоте, что мне даже не хотелось оправдываться.— Скорее всего, в твоего брата вселился дух бесплодных иллюзий. Он сейчас не в себе.
Как же абсурдно звучали слова брата, что даже мать, во всем ему потакавшая, тяжело вздохнув, признала его невменяемость!
Когда я услышала слова «бесплодные иллюзии», я вспомнила, как Мёнсо приходила ко мне, когда мы жили в Пхачжу. То событие было настолько нереальным, что я до сих пор никому не рассказала об этом. Появление брата «там», в Чхонане, покажется прежним сватам еще более нереальным, они испытают еще больший шок, чем испытала я от визита Мёнсо.
— Тебе не обязательно ехать с нами до Чхонана, — сказала мать, давая понять, что я свободна.
Она хорошо понимала, что ехать в Чхонан, к родителям первой жены брата, — единственный выход, даже если она сто раз умрет от стыда и позора и вновь воскреснет.
Дядя достал где-то двухколесную тележку с оглоблями, переделал ее, чтобы было удобно разместить в ней брата и племянников, отремонтировал колеса, приделал поручни. Помогая ему с тележкой, я думала о том, что в глазах семьи должна выглядеть сейчас неблагодарной девчонкой, безнравственной и черствой. Чувствуя, что на душе у меня неспокойно, я колебалась. Я в последний раз обратилась к брату и сказала ему, что отправлюсь в эвакуацию вместе с семьей, но при условии, что мы не поедем «туда». Я говорила ему, что олькхе с грудным ребенком не сможет одна тянуть за оглобли тележку, что без моей силы не обойтись. Я должна быть с семьей и помогать не только в пути. Я спрашивала его: как можно взвалить на плечи олькхе суровую ответственность кормить пожилую женщину, малышей и больного мужа? И что будет, если что-то случится в дороге?
— Обойдемся без тебя, мы все уже решили. Твоя сестра с удовольствием согласилась. Кроме того, почему это я буду ехать на тележке? Если надо, я тоже буду тащить. Когда не смогу долго идти, буду отдыхать, я смогу дойти до Тэгу или даже до Пусана, — уверенно сказал он.
Брат показал свои высохшие ноги, покрытые белой перхотью, словно осадком соли, и крепкие упругие мышцы рук, скрытые под кожей, будто смазанной жиром. Он мечтал. Он мечтал о своем молодом теле и о манящем «там». Когда-то он, увидев красоту, расцветающую, словно цветок персика, на лице молодой девушки, страстно полюбил ее. Похожий на стройный зеленый бамбук, он стал завидным женихом, когда поехал жить «туда», где из поколения в поколение жили и хозяйничали родственники первой жены. По его словам я знала, насколько радушно принимали его старые теща и тесть и как хорошо к нему относились. Несмотря на то что я никогда не встречалась с ними, я словно наяву видела, как они вели себя с ним. Брат уезжал с чувством страха. Вряд ли он станет «там» Пак Ын собаном[59] времен первого брака и, возможно, не пожелает, чтобы за ним ухаживали родственники первой жены. В этой жестокой, бесчеловечной войне, когда всем было наплевать на чужие слезы, нашей семье приходилось снова поддаться ее течению. Олькхе, осознавшая это раньше других, покорилась и этим вызывала у меня уважение.
— Ты тоже приготовься эвакуироваться. Твой брат прав. Хотя бы раз эвакуировавшись на юг, мы сможем чувствовать себя в безопасности. Ты забыла, как мы не раз испытывали трудности лишь оттого, что не уехали? Так что и не думай оставаться здесь, готовься эвакуироваться вместе с членами отряда. Может, в этот раз судьба нам улыбнется. И Чон Гынсуг едет с тобой, так что я спокойна, ты не будешь одна с мужчинами, — приговаривая так, мать вновь собрала мой мешок с вещами для эвакуации.
Наполненный серебряными ложками, палочками для еды и несколькими отрезами шелковой ткани, он почти ничем не отличался от узелка, который она собрала, когда мы с олькхе отправлялись на север. Тогда мы ничего не истратили и привезли все обратно в целости.
Моя семья уехала на день раньше, чем отправился в эвакуацию отряд «Силы обороны Родины». Даже если не обращать внимания, что эвакуировались они «туда», отъезд нашей семьи был настолько несуразным, что со стороны выглядел странно. Передняя часть машинки «Зингер» одиноко торчала среди узелков одежды. В списке имущества она шла под номером один, марка машинки была известна во всем мире, выставить ее на всеобщее обозрение было не стыдно. Когда брат солидно уселся среди вещей, шествие нашей семьи стало похоже на процессию людей, у которых не все дома. Дядя собрался проводить их до берега реки Ханган, но я к ним не присоединилась. Мне казалось, что моя душа разрывается, даже когда я остановилась у ворот. Я не смогла долго провожать их глазами. Я забежала домой, казалось, разрывалась не душа, а все тело. Обняв себя руками, я не знала, что делать. Когда прошлой зимой наша семья разделилась, даже вдали от дома у меня было крепкое чувство плеча. Сейчас было совсем другое ощущение. Я чувствовала не только одиночество оттого, что отделилась от семьи. Я боялась, что это было решением, которое я приняла по ошибке, поддавшись своему эгоизму. В этот раз казалось, что открывшаяся рана будет кровоточить всю жизнь.