Действительно ли была та гора?

Я узнала о Чжонхи совсем немного. До войны она училась в четвертом классе начальной школы. Кроме братишки, болевшего свинкой, у нее была сестренка, погибшая во время бомбардировки. Тогда они еще жили в районе Чхонпхадон, в доме, который после был конфискован оккупантами. Когда девочка рассказывала о том, что видела, как у сестренки взорвался живот и все внутренности оказались снаружи, ее ручки дрожали. Она тихо плакала, а я, поглаживая ее по спине, говорила: «Тише, не плачь, забудь об этом».

Чжонхи сказала, что дом с черепичной крышей на главной улице района Хёнчжондон, в котором они живут сейчас, — дом старшего в их роду дяди. Также я узнала, что только благодаря бабушке, после того как дядина семья эвакуировалась, семья Чжонхи смогла переехать. Дядя делал вид, будто не замечает, что их семья после бомбардировок спала почти под открытым небом. Бабушка, заехав к ним в Чхонпхадон до эвакуации с семьей дяди, передала ключи от дома и попросила их присмотреть за хозяйством. Чжонхи не по-детски здраво рассуждала, предполагая, что бабушка специально подготовила дом, чтобы в сарае было вдоволь продуктов, дров и угля. Но Чжонхи упорно ничего не говорила о том, что интересовало меня больше всего. Впрочем, и я не могла ни словом обмолвиться о брате, хотя пару раз мне хотелось поделиться этим с девочкой.

Вечером я рассказала домашним, что познакомилась с семьей, которая не смогла эвакуироваться из-за ребенка, болевшего свинкой. У меня не было в планах подружиться семьями, просто хотелось, чтобы мысль о том, что рядом есть люди, живущие в схожих обстоятельствах, стала для нас утешением. Однако мать заинтересовал лишь рассказ о болезни ребенка.

— Боже мой, я и подумать не могла, что свинку можно так запустить. Даже эвакуироваться не стали! Это все от невежества. Все используют западные и больничные лекарства, а они бесполезны. Лучшее лекарство от свинки — слюна, которая скапливается во рту за ночь. Скажи матери Чжонхи, что сразу после сна нельзя ни говорить, ни есть, иначе сила слюны исчезнет. Пусть, проснувшись, держит рот на замке. Не полощет, не говорит. Если захочется зевнуть, пусть терпит. Думаю, ради ребенка сможет. Пусть обмажет слюной больное место. Передай, что, если она все сделает правильно, опухоль исчезнет в течение трех-четырех дней.

Мать говорила об этом «лекарстве» с не свойственной ей уверенностью. Она даже стала злиться, что я до сих пор не пошла и не рассказала о лекарстве матери мальчика. В итоге я была вынуждена специально пойти в дом Чжонхи и, смущаясь, не веря в то, что говорила, передать слова моей матери. Вопреки моим ожиданиям, мать Чжонхи слушала очень внимательно. Затем она сказала, что не в первый раз слышит об этом средстве, когда она была маленькой, ее кто-то укусил, и бабушка облизала ранку.

— Да, верно! — воскликнула она. — Когда она так сделала, опухоль на удивление быстро спала. И как это я до сих пор не вспомнила?! Как же мы тогда плохо жили — только слюной и могли лечиться. Тогда мне было так стыдно и противно, я даже в страшном сне не могла представить, что слюна может быть лекарством.

Она засуетилась и, кажется, решила с завтрашнего же дня начать лечить ребенка по бабушкиному «рецепту».

— Я думала, что опухоль при свинке отличается от опухоли на месте укуса, — сказала она, как бы оправдываясь. — Мазь, которую я использую, специально от свинки, я не знаю, как еще помочь… просто даю ему все лекарства, что есть в доме. Это ведь лучше, чем ничего не давать… Да, верно говорят: беда не приходит одна, — сказав это, она глубоко вздохнула.

Я тоже вздохнула, представив себе, как она с завтрашнего дня примется обмазывать слюной опухшую шею сына. Но, к моему удивлению, когда несколько дней спустя, по настойчивому требованию матери, я еще раз навестила больного мальчика, опухоль почти исчезла. Я была поражена тем, насколько сильно он стал похож на свою сестру. Теперь можно было не спрашивать, не приемная ли Чжонхи. Ее мать, возможно, оттого, что сыну стало лучше, изменилась до неузнаваемости: она стала выглядеть веселой и энергичной. Когда я пришла, она что-то вышивала. По всей комнате были развешены куски красивой разноцветной шелковой ткани. Оказалось, что она шьет погоны для армии северян. Она была так увлечена работой или так радовалась выздоровлению сына, что даже «спасибо» не сказала. Мне показалось странным, что она шила погоны для северян. А из-за того, что я так и не услышала слов благодарности, я вообще стала сомневаться в реальности происходящего.

Ткань надевалась на картонный трафарет, сверху вышивались звездочки, линии — несколько стежков, и все было готово. Погоны, где на желтом фоне красовался Т-образный знак алого цвета, напоминавший символ почтовой службы, предназначались солдатам в звании старшины. Так, по крайней мере, утверждала мать Чжонхи.

— Они похожи на наивных детей, честно. Среди военных, которые приходили в наш дом, был один офицер, он так полюбил Чжонсоба, что в знак благодарности я сделала и подарила ему новые погоны. Погоны — гордость офицера, а его, как мне показалось, выцвели и истрепались. Когда мои погоны увидели его сослуживцы, они тоже захотели себе новые, принесли откуда-то все эти тряпки и стали просить меня сшить им погоны. Я установила очередь, не разделяя их по званию. Посмотри сама, эти мальчики так похожи на наших солдат!

Признание матери Чжонхи стало для меня полной неожиданностью, но она говорила с такой теплотой, что сомневаться в искренности ее слов не приходилось. Теперь солдаты северян заполняли дом семьи Чжонхи с самого утра, и двери для них были всегда открыты.

Я тоже столкнулась с солдатами севера, это произошло несколькими днями раньше. Был снегопад. Снег шел всю ночь и весь день, даже к полудню на нем не было видно ни единого отпечатка птичьей лапки. Не сумев выдержать царившей над снежной гладью тишины, я несколько раз выходила на улицу и смотрела на спускавшуюся со склона дорогу. Я, чье детство прошло в этой деревне, хорошо помнила, какой дорога становилась на следующий день после снегопада. В бедной деревне всегда много детей. На следующий день после метели в воздухе стоял ужасный шум и гам из-за криков детей, катающихся на склоне горы, он сливался с руганью взрослых. Все вокруг наполнялось невидимой энергией. Когда из каждого дома на улицу высыпали дети и катались на санках, дорога, шедшая с горы, в одно мгновенье превращалась в ледяную горку. Хотя взрослые, ругаясь, пытались угомонить детей, все было напрасно. Взрослые даже посыпали ледяную корку золой или землей, обвязывали обувь соломенными веревками, но все равно с трудом удерживали равновесие на льду.

Дорога, замерзшая зимой, не оттаивала до конца даже в начале марта, когда из-под земли выползали насекомые, проснувшись после зимней спячки. Поэтому были старики, которые, боясь поскользнуться и упасть, ждали, пока дорога полностью не растает, и никуда не выходили из дома всю зиму. Но сейчас в деревне не было слышно ни звука. «Интересно, — подумала я, — где сейчас все те дети, заполнявшие деревню громкими криками? Что они сейчас делают?» Передо мной лежала опустевшая непривычно тихая деревня, которая, казалось, никогда не проснется от зимы.

Поглощенная своими пустыми размышлениями, я не заметила, что у меня перед носом стоят солдаты армии северян. Их было трое. Я испугалась до смерти, мне показалось, что они не пришли из деревни, а возникли прямо из-под снега. На них была одежда, ничем не напоминающая военную форму. С головы до пят они были закутаны в нечто, похожее на свободно свисающий белый пододеяльник. Я поняла, что они из армии северян, когда один из них осознанно или случайно одернул пододеяльник так, что под ним показалась простеганная военная форма. Несмотря на то что они, словно играя во что-то, были одеты в смешную одежду, ужас мой не проходил. Если бы это случилось спустя двадцать лет, я подумала бы, что они похожи на летучих мышей, и посмеялась от души. Всем известно, что если даже в самую тяжелую минуту можно найти повод для шутки, положение твое уже не отчаянное. Способность шутить — тайная дверь, через которую можно выйти из трудной ситуации. Но тогда я не могла ни о чем думать, тем более смеяться. От охватившего меня неописуемого ужаса я на мгновение окаменела.

— Что, впервые увидела северян? Чего испугалась-то? — дружелюбно спросил один из солдат.

Его доброжелательный интеллигентный вид сбивал меня с толку. Один из солдат протянул руку для рукопожатия.

— Очень приятно встретить такого молодого товарища, да еще девушку. Товарищ не захотел или не смог эвакуироваться? — шутливо поинтересовался он.

Он, кажется, был искренне рад видеть меня. Однако, судя по его лицу, он хотел, чтобы я ответила, что осталась в Сеуле по своему желанию. Я решила соврать, подумав, что сейчас это единственный выход из сложившейся ситуации. Так северяне не должны были проявить ко мне излишнего интереса или расположения. Ведь КНДР не была моим выбором. Поэтому мне нужно было быть осторожной в словах, чтобы не поплатиться после за свои опрометчивые слова.

— Я не смогла уехать. У меня есть больной туберкулезом брат.

— И лишь поэтому ты не смогла эвакуироваться? Южане ведь угнали всех молодых, даже прокаженных… Настоящие изверги.

Черты лица моего собеседника исказились от гнева, он заскрежетал зубами, и я тут же поспешила уточнить:

— У него туберкулез в третьей стадии. Он долго болел. У него повреждено колено, он не может ходить.

— И вам, товарищ, нравится страна, где даже вылечить туберкулез не могут?

Вопрос был риторический. Всего лишь насмешка. Солдаты продолжили свой путь по склону, расклеивая листовки на ворота пустых домов. Это было предупреждение, написанное на листе грубой бумаги размером примерно в пол-листа школьной экзаменационной работы. Предупреждение гласило, что никто не может распоряжаться драгоценным народным имуществом как ему вздумается, а тот, кто нарушит это правило, будет сурово наказан. Возможно, из-за того что отпечатанные на гектографе буквы были плохо видны, предупреждение не выглядело особо угрожающим. Когда я, стоя перед солдатами, смотрела на вывернутые наизнанку пододеяльники, используемые вместо маскхалатов, я заметила, что на них болтались нитки и были видны складки. Все явно сшили наспех, скорее всего реквизировав из какого-нибудь дома. Угроза, напечатанная в листовках, стала казаться еще более фантомной, а авторитет новой власти упал еще ниже. Когда солдаты благополучно скрылись из виду, я вздохнула и робко улыбнулась. Я впервые увидела их странные маскхалаты, и ужасно перепугалась, но стоило узнать, что эти нелепые с виду костюмы — идеальная маскировка, спасающая от обстрелов пулемета, установленного на самолете, как они уже казались мне не страшными, а даже отчасти милыми.