Действительно ли была та гора?

Тогда уже закончились наши разъяснительные беседы о том, что нам ни в коем случае нельзя говорить, что мы оставались в Сеуле, и что мы должны будем притворяться, будто вернулись из эвакуации. Что касается брата, то он смирился с суровой и постыдной правдой жизни. После того разговора он словно стал другим человеком. Только и делал, что твердил: «Я хочу просто пожить». Он говорил: «Неважно, что было раньше, как жили другие, это меня не касается, я буду жить, думая лишь о своей семье».

Честно говоря, мне было трудно смотреть на размечтавшегося брата, утверждавшего, что он всеми правдами и неправдами заработает денег и будет счастливо жить со своей семьей. Он говорил, что хочет, работая днем и ночью, заработав кучу денег, жить как премьер-министр. Но я не понимала, как об этом может говорить мой брат, всегда бывший противником такой жизни. Мне хотелось заткнуть уши. Для меня его слова были предательством. Брат с детства был для меня примером честности, справедливости и благородства. И вот теперь он, собираясь стать жирной свиньей, усердно готовил для этого себя и семью. Чем больше он болтал, тем больше менялось выражение его лица. Оно превращалось в безвольное и отвратительное. Идеологическая линия фронта, которую перешел брат, с самого начала была для меня за пределами понимания, но теперь, когда я видела, как изменился брат, меня бросало в дрожь из-за осознания ее безжалостной и коварной разрушительной силы. Она не была примитивной линией, которую, когда заблагорассудится, мог пересечь такой ничтожный идеалист, как мой брат. «Как может так сильно измениться человек? — думала я. — Даже если бы он вернулся с обезображенным лицом, и тогда, наверно, было бы легче его узнать».

В тот медленно тянущийся день брат мечтал о том, чтобы никогда больше не видеть сны, а рядом сидела и согласно поддакивала довольная мать. Кивая головой, слушая планы тридцатилетнего сына, она выглядела так, будто с гордостью и умилением слушала лепет трехлетнего ребенка.

Труднее всего было понять, о чем думала олькхе. Всерьез домашними делами занималась только она. Иногда я с тревогой замечала, как она с трудом сдерживает слезы.

Я помню, однажды ночью мы вместе с ней, как обычно, вышли воровать еду. Кроме стоявших выше по холму ветхих лачуг, наспех сколоченных из досок и закрытых на замки, уже почти не осталось строений, в которых мы не побывали. Северяне вовсе не обращали на те домишки внимания, даже листовки с предупреждением на них не приклеили. Проникнуть в подобные лачуги было легче всего. Все это время еда, которую мы находили в них, была источником существования для нашей семьи. Попасть в такую лачугу было настолько просто, что мы удивлялись: как вся округа еще не занялась воровством?

Что касается более крепких домов, в них было не так просто попасть, и обычно в них почти нечем было поживиться. В тех домах, где хозяева хоть немного готовились к эвакуации, не оставалось ничего, что можно было бы употребить в пищу. Были даже дома, в которых на зиму не заготавливали кимчхи, в них мы не могли найти даже капустного листа. Когда нам попадались такие дома, самым неприятным было не то, что мы уходили с пустыми руками, а то, что в нас таяла уверенность в завтрашнем дне. Мы начинали сомневаться, что вообще сможем найти еду. К счастью, даже в случае провала дома всегда была еда, которой мы успели запастись за прошлые наши вылазки.

В тот раз мы выбрали дом, в который можно было попасть, только перебравшись через забор. У лачуг из досок не было никаких двориков, поэтому, вскрыв дверь, мы сразу оказывались на кухне или в комнате с земляным полом, в которой даже не было окон. Но в домах побогаче почти всегда был двор или задний дворик, окруженный крепким забором. Мы не хотели срывать замки не только из-за угроз, напечатанных в листовках северян, — скрипучий звук несмазанных петель и поскрипывание створок из корейского дуба пугали нас не меньше. Но больше всего нам не хотелось, чтобы люди видели следы наших преступлений. Хотя до сих пор мы не встречали никого, кроме военных из армии северян, мы боялись, что кто-то может нас заметить. Впрочем, это было лишь отговоркой, на самом деле мы прятались от своей совести. Нам было стыдно даже проходить мимо обкраденных домов.

Вскарабкаться на забор было проще простого. Под забором стояло крепкое мусорное ведро. Но было слишком высоко, чтобы спрыгнуть с забора, не вывихнув лодыжку. Когда я спрыгнула во двор и убедилась, что ничего себе не сломала, то подумала, что олькхе, наверно, не помешает какая-нибудь опора. Но она не стала ждать и спрыгнула следом за мной. Сначала я услышала гулкий звук упавшего тела, а затем тихий вскрик. Рухнув там же, где приземлилась, олькхе схватилась за лодыжку. Неожиданно для себя я испугалась. Быстро склонившись над ней, я стала массировать больное место. Усердно растирая суставы, я все время бормотала: «Мои руки лечат. Мои руки лечат». Я сама не верила в то, что говорила, но монотонное повторение успокоило меня, я даже начала верить, что в моих руках растет магическая сила. Я понимала, что олькхе — опора нашей семьи, если она не сможет двигаться, то одной мне не спасти семью от голодной смерти. Я подумала, что если с ней что-то случится, то лучше куда-нибудь сбегу, чем буду одна заниматься этим позорным делом. К счастью, олькхе, не дав мне опомниться, встала и, сказав «фу», смеясь, забралась на мою спину. Я почувствовала, как ее грудь мягко прижалась к моей спине. Слушая ее надрывный смех, я впервые почувствовала, что человека может так трясти. Немного успокоившись, я тоже начала смеяться: «Подумать только! Девушке едва исполнилось 20 лет, а она, как старуха, бормочет, что у нее руки волшебные!» Спустя некоторое время я почувствовала, что мой затылок стал влажным. Олькхе плакала. И оттого, что она плакала беззвучно, слезы ее были еще горше.

Лодыжка олькхе была в порядке. Она легко встала на ноги и, перестав плакать, молча стала копаться в местах, где могла быть спрятана еда. Я бесшумно, как верный сообщник, последовала ее примеру. Но мы ничего не смогли найти.

Это был совершенно безрезультатный день, но я не думала, что везение отвернулось от нас. Самым важным для меня было то, что в этот день между нами возникло чувство, похожее на сострадание, и было оно намного глубже, чем родственные или дружеские связи. Открыть изнутри ворота, запертые снаружи, оказалось слишком трудно, но мы легко выбрались из дома, заранее приготовив опору, на которую можно было встать.

2

ТОЛЬКО НЕ ПЕРЕХОДИТЕ РЕКУ ИМЧЖИНГАН

1

Прошло уже больше месяца после того, как 4 января правительственные войска и правительство оставили Сеул. Люди, больше похожие на мертвецов, таившиеся по своим темным домам, словно трупы, ютившиеся в гробах, волей-неволей начали выходить на улицы. Я стала немного чаще общаться с семьей Чжонхи, но по-прежнему редко встречала мирных жителей и военных из армии северян.

В домах, до которых мы еще не добрались, стали появляться следы других людей. Мы не одни ходили на «борьбу за выживание». Сначала мы обрадовались просто тому, что видели следы людей, но еще легче на душе становилось оттого, что исчезало чувство вины и стыда, которое мы испытывали, проходя мимо домов, которые обворовали. Однако постепенно начал расти страх, что вскоре закончатся дома, в которых мы сможем найти себе еду. Почему вообще кто-то посягнул на территорию, которую мы с олькхе считали своей? Не было никаких сомнений в том, что другие воры скоро станут угрожать нашему существованию. Но мы не знали, как защищать нашу территорию. Да и решимости на это у нас не хватило бы. Чтобы избежать неприятной встречи, мы стали постепенно сокращать время ночных вылазок. Дома, внешне выглядевшие достаточно приличными, уже были обчищены офицерами и солдатами армии северян. Проходя мимо домов, стоявших с настежь открытыми воротами, можно было легко разглядеть разбросанные по двору вещи, казавшиеся в сумерках безжалостно вырванными грязными внутренностями.

Прошел слух, что на углу рынка «Ёнчон» разобьют настоящий рынок. Пускай мы и жили под небом республики, но для простого человека после заботы о пропитании вторым делом, без которого он не мог существовать, была торговля. Из-за того что любую вещь можно было обменять на еду, пропадала необходимость воровать.

На рынке намного безопасней было не продавать за деньги, а обменивать товар на товар. Тот, у кого были импортные продукты, легко мог выменять их на красивые отрезы нежного шелка или заграничного атласа, дорогой ханбок^[22], сшитый из натурального шелка, серебряные ложки и различные виды часов — от ручных до напольных. Золотые или позолоченные предметы ценились больше, но ими владели те, кто побывал в эвакуации. У оставшихся в Сеуле бедняков таких вещей не было и в помине. Драгоценности нельзя было раздобыть, даже устраивая вылазки в заброшенные дома.

В нашем узелке, собранном для эвакуации, тоже было несколько комплектов серебряных ложек и шелковые платья — приданое олькхе. Пока у нас не было особой необходимости нести наши сокровища на обмен, и это придавало нам сил. Но, услышав рассказы о рисках, к которым надо быть готовыми на рынке, мы так испугались, что и вовсе не хотели ничего менять. Конечно, рынок — место, где собираются люди, и надо быть готовым прежде всего к риску быть обстрелянным с самолета или попасть под бомбардировку, но самой страшной неудачей, о которой нас предупредили, было получить «красные этикетки». Так люди называли деньги КНДР. Сейчас бразды правления держал Север, но люди наотрез отказывались признавать новые деньги.

Люди называли то место рынком, но на нем не было ни магазинов, ни прилавков. Каждый торговец приходил туда, держа в руке одну или две палки с развешанными по ним товарами. Если военный из армии северян обходил рынок, желая что-то купить, можно было просто спрятать вещи, но когда продавец получал «красную этикетку» от обычного горожанина, ему, скрепя сердце, приходилось принимать деньги. В то время нельзя было знать наверняка, кто твой покупатель. Люди больше боялись засланных агентов секретных спецслужб, чем солдат и офицеров армии северян. Если кто-то отказался бы принять новые деньги, его сразу начали бы подозревать в нелояльности по отношению новым властям, так что приходилось брать деньги, хоть и со слезами на глазах, словно вместо еды тебе давали горчицу. Тут-то люди и начинали думать, что можно самим стать «агентом спецслужбы», чтобы использовать это с выгодой для себя. Таков был замкнутый порочный круг.